Куприн. Возмутитель спокойствия - Виктория Миленко

Купринский миф — один из самых стойких в истории русской литературы. И не только литературы. Писатель стал частью мифологии и фольклора Наровчата, Петербурга, Гатчины, Одессы, Хмельницкого, Киева, Житомира, Балаклавы и других городов, где ему довелось жить. Пусть многое из написанного Александром Куприным кануло в Лету вместе с XX веком, сам он забудется не скоро — слишком громкую и скандальную славу имел. Иван Бунин предрекал это, говоря, что Куприну «и впрямь всякое море было по колено, все трын-трава... он так не ценил ни своего тела, ни ума, ни сердца, ни своей репутации, что был и еще долго будет притчей во языцех»^[1].

Прекрасно владея приемами жизнетворчества и обладая актерскими данными, писатель сам вольно или невольно создавал миф о себе. С детских лет, когда военный мундир кадетского корпуса позволил ему примерить первую роль, и всю оставшуюся жизнь он кого-то или во что-то играл. Далеко не всегда это была самореклама, чаще погоня за остротой ощущений. Игровой импульс посылала и его художественная натура: явственно автобиографическое творчество заставляло читателя гадать о прототипах и с любопытством ходить за теми героями, чьи имена Куприн оставлял подлинными. Так превратились в легенду 46-й Днепровский пехотный полк, где он служил и который карикатурно ославил в повести «Поединок»; Сашка-музыкант из одесской пивной «Гамбринус» и сама пивная; балаклавский рыбак Коля Констанди, чей баркас после выхода «Листригонов» ломился не только от рыбы, но и от поклонников Куприна. Так на страницах повести «Купол Св. Исаакия Далматского» обрели бессмертие офицеры и рядовые «белой» Северо-Западной армии.

В пору славы писатель «сыграл» немало ролей, и для каждой находился фотограф. Сначала, вместе с прославившим его «Поединком», миру был явлен на снимках «бывший офицер», «новый поручик Толстой», бунтарь и почти революционер: военный мундир, разочарованный демонический взгляд. Затем явился «бродяга»: мятая кепка, вытертый пиджачишко, брюки с бахромой. Чуть позже предстал «татарский хан»: хищный прищур узких глаз, бритая голова, тюбетейка, восточный халат, чубук, висячие усы. (Так и рисуются за спиной мятущиеся тени, конница, полонянка через седло.) Еще были «рыбак», «водолаз», «авиатор», «охотник», «огородник», «предсказатель», «пловец», «борец»...

Современники многим ролям не верили; они знали больше нас. «Куприн был написан Кнутом Гамсуном в сотрудничестве с Джеком Лондоном», — шутила Тэффи^[2]. Ей и многим другим было очевидно, что главная роль Куприна — «лейтенант Глан», рассказчик и герой романа Гамсуна «Пан»: хижина, ружье, собака. Уже к этому образу писатель добавлял что-то из Лондона, что-то из Киплинга, что-то из своей врожденной «звериности»: обостренное обоняние, хорошие крепкие зубы, понимание инстинктов и повадок животных, уважительное и чуткое отношение к природе.

От гамсуновской «звериности» всего шаг до ницшеанского «дионисийства» с его алкогольной экзальтацией, столь модной в эпоху модерна. У Куприна даже шага не было; две роли слились воедино и толкали его на дикие выходки. Роли «сатира» верили почти все: о гомерическом пьянстве и разгуле Куприна сложено больше всего баек и легенд. Однако некоторые чувствовали фальшь: мол, не так пьян Александр Иванович, как хочет казаться, мол, ему зачем-то это нужно.

Подпитывала купринский миф и свита писателя, «манычары», как он ее окрестил в честь своего закадычного приятеля Петра Дмитриевича Маныча. Были в свите и шуты, и телохранители, и посредники в литературных делах, и умелые льстецы, и прихлебатели. Некоторые из них — тот самый Маныч, Василий Александрович Регинин («Вася»), Александр Иванович Котылев — благодаря близости к Куприну тоже стали легендой. К тому же писатель дружил с людьми легендарными и без него, от чего его личный миф приумножался: Федор Шаляпин, борец Иван Заикин, спортсмен Сергей Уточкин, клоун Джакомо Чирени («Жакомино»)...

Куприн настолько приучил поклонников к зрелищным эффектам, что даже в его серьезных поступках они видели очередные роли. Так случилось в годы Первой мировой и Гражданской войн, когда писатель по убеждению стал сначала офицером ополчения, затем политическим эмигрантом. В последние парижские годы ему пришлось быть просто пожилым человеком, и это оказалось никому не интересно. Больше всех скучал он сам. И тут новую роль ему предложили извне — «раскаявшийся белый эмигрант», и в этом амплуа пригласили вернуться в СССР. Однако его болезнь сорвала политический спектакль, который доиграли за него жена и друзья, и в этой роли Александр Иванович Куприн покинул сей мир. От нее и отталкивался советский миф.

После смерти писателя занялось советское литературоведение, которое вынужденно отсекало некоторые его роли. По политическим причинам забыли о главной из них — «лейтенанте Глане» (Гамсун поддержал фашизм), поэтому не могли, к примеру, верно трактовать повесть «Олеся». Особо не распространялись о «политическом эмигранте». Алкогольную тему затушевали, бунтарско-революционную усилили. В результате тезис о крупнейшем представителе критического реализма рубежа XIX–XX веков, гуманисте и демократе, борце с царизмом, тонком певце русской природы, заучил каждый, кто окончил советскую школу. А еще запомнил черно-белый портрет писателя из учебника: невзрачный человек в старомодной шляпе, что-то такое древнее...

Те, кто потом учился на филологическом факультете, скучали над критическими разборами «Поединка» и тайком читали «Яму», повесть о проституции. Пытаясь как-то оживить для себя Куприна, открывали труды А. В. Храбровицкого, Э. М. Ротштейна, П. Н. Беркова, В. Н. Афанасьева, А. А. Волкова, в особенности Ф. И. Кулешова и др. Все исследователи проделали колоссальную работу, восстановив хронологию жизни и творчества писателя в мельчайших фактах, но живого человека не получалось. Он кое-как соответствовал народности, но его зачеркивала партийность.

Встречу с живым Куприным смог подарить читателю только Олег Николаевич Михайлов. Более свободные повествовательные каноны позволили ему написать беллетризованную биографию писателя для молодогвардейской серии «ЖЗЛ» (1981), Куприну — заговорить, а читателю хоть немного приблизиться к пониманию сложнейшего характера его героя. Понять, что Куприн был кем угодно, только не сухим догматиком и дидактиком. Обнаружить в нем страстность почти рогожинскую. И вместе с тем полюбить его.

Через двадцать лет Олег Михайлов переиздал свою книгу с некоторыми дополнениями^[3], после чего установилось молчание. И вот серия «Жизнь замечательных людей» вновь обращается к личности Александра Куприна. Сегодня нужен новый взгляд на такое явление в русской литературе и истории, как Куприн, тем более что все эти годы куприноведение не стояло на месте. Появились сборники неизвестного наследия писателя: «Голос оттуда: 1919–1934» (М., 1999), «Мы, русские беженцы в Финляндии: Публицистика (1919–1921)» (СПб., 2001), «Хроника событий глазами белого офицера, писателя, журналиста» (М., 2006), «Пестрая книга: Несобранное и забытое» (Пенза, 2015). Стала доступна эмигрантская периодика, предоставившая нам воспоминания о писателе и рецензии на его книги. Новыми фактами обогатилось региональное куприноведение: на родине писателя, в Наровчате и Пензе; в Гатчине, где он прожил долгие годы; в Крыму, где память о нем хранит Балаклава.