Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

– Нас, бестолковых, учить – только себя, Грунюшка, трудить.

И жёнки подобострастничали:

– Ты, Агриппинушка, в самый бабий расцвет взошла. Вишь какая стала грудаста да бедерчата.

Дом получался громоздкий, она пристраивала и надстраивала то бокарь для ямщиков, то «женскую половину» для ездоков, то ещё один мезонин для Потапа, которого некому теперь было кликать Потаткой: дед на том свете. А у матери язык не поворачивался молвить насмешливое. Она вынуждена была ускоренно выращивать в нём настоящего и единственного своего мужика. Она так постановила для себя, к тому решила дело вести, чтобы его через пару лет величали в деревне Потапом Семёнычем.

Чтоб никто не посмел даже подумать о нём как о безбатешнике.

Чтобы он смотрел смело, спину не горбил и плечи разворачивал широко.

33

Прошло 10 лет.

В начале июня 1790 года, в самое первоцветье, к постоялому двору Агриппины подкатил тарантас.

Ямщик (возмужавший Потап) оставался на облучке, удерживая тройку от рывка.

Из тарантаса неловко спрыгнул моложавый инвалид в треуголке с распущенными полями и в военном сюртуке без эполет.

Одна нога у него, в армейском сапоге с ровным голенищем, твёрдо ступала на землю; вместо другой толкла глину окованная деревяшка.

Поочерёдно принял он на руки из тарантаса девочку и мальчика. Из-под укрыва выглянула женщина в узком дорожном капоре. Он помог ей сойти и отпустил ямщика.

По бревенчатой мостовой тройка прогрохотала на конный двор.

Кучер (Потап) крикнул в оглядку:

– Налево, ваше благородие.

Всё семейство по мураве прошло к высокому крыльцу и поднялось в избу.

В горнице было опрятно. От печи пахло варёной говядиной.

Офицер кликнул хозяина.

Из боковой комнаты вышла Агриппина в коротком, туго перепоясанном польском сарафане и в туфлях с пряжками. И на голове у неё вместо крестьянской кички был теперь только убрус, завязанный по-городскому на затылке бантом.

Она повела семейство в гостевую половину, к кроватям с множеством подушек, к столу с тяжёлым бронзовым канделябром.

Приезжие порадовались нежданному уюту, отчего в глазах Агриппины засветились бирюзовые самоцветы.

Постоялец невольно поворотился на этот свет и будто бы у него перед лицом что-то юркнуло.

Камешек в колодце памяти булькнул.

Водяное зеркальце разбилось.

Что-то толкнуло «его благородие» так, что он, устанавливаясь, долго постукивал об пол своей деревяшкой.

В то же время Агриппина ухватила руки за локти и сжалась как от морозного дуновения.

Множество путников перебывали в этой горнице за десять лет её дворничества – чиновные и купеческие, покладистые и неуживчивые, молодые и старые, с каждым из которых начиналась у Агриппины своя история гостевания, на день-два внедрялись они в её жизнь, в душу, но всегда без особых потрясений. Обычное дело – гости. А тут вдруг с появлением этого хромого офицера едва её с ног не сшибла волна из прошлого.

В голове разразилось: «Боже мой! Неужели это он!»

Чтобы избавиться от сомнений, она застывшими губами едва слышно вымолвила:

– Позвольте спросить, сударь, как вас в прогонную записать?

Он, не поднимая глаз, молча крутил ус.

Затем глухо вымолвил:

– Капитан Малахов Семён Ильин по выбытии вчистую со службы на родину.

Она ушла.

А в памяти не сходившего с места «его благородия» словно звезда с неба начала падать затяжно, мерцающе. Послание становилось всё отчётливей, понятнее. Но оно ещё долго держало капитана в недоумении, прежде чем ясно отпечаталось – из другой жизни, из другого мира – сон, видение, какое-то строгое лицо, слёзы, лунная белизна девичьих телес в полумраке повети…

«Не может быть… Сколько лет минуло…»

Из кармана камзола он достал трубку, кисет и вышел в общую покурить. Сел на лавку и о деревяшку костыля принялся выбивать гарь из фаянсового чубука.

Ухватом у печи постукивала и Агриппина.

Капитан набил трубку красным виргинским и попросил у неё уголька. Табачный дым над столом перевивался с паром от картошки в судке, только что выставленной Агриппиной на стол.

Смахивая угольки с подлистника обратно на совок, Агриппина печально вздохнула и, кивнув на костыль в брючине капитана, изрекла:

– Вот ведь как на войне бывает, в чужих краях… А первую-то рану, мнится, недалеко отсюда получили…

Он ответил уклончиво:

– Столько их было, что и не припомню теперь.

В этой дородной ясноглазой бабе никак он не мог признать той девушки-певуньи из времён своего рекрутства.

Да и поножовщину здесь на Поклонной горе, после всех войн и походов, помнил смутно.

Поперхнулся, закашлялся и убрался со своим дымом на крыльцо.

34

…У окна в мезонине Агриппина причёсывалась на ночь.

В этих стенах покойная матушка ей первую косу заплела. Здесь она сама себя добровольно отстригла по незаконном зачатии Потапа.

Теперь её пепельные волосы изредились и иссеклись.

В полусвете июньской ночи казалась Агриппина, в белой исподней рубахе с просверками белизны на голове, призрачной.

Осталась лишь тень от той красочной, нарядной бабы, что только что, ввечеру, управлялась с приезжими.

Она водила гребнем и думала о «его благородии».

На ум пришла песенка про то, как встретились в небе две тучки, пролились дождиком и полетели дальше каждая своим путём невозвратно.

«Так же и у нас с ним вышло», – думала Агриппина.

Снизу, из гостевой, доносился детский плач, дамские восклики, примирительное воркование мужского голоса.

Агриппина повалилась в постель, всплакнула и тотчас заснула, как всегда, с устатку.

35

Огонь в кузне засветился раньше солнца.

Серьга собственной выковки из серебряной полушки блестела в ухе плечистого Потапа.

Он вытягивал шипы на подковах для дальнейшего провоза семейства офицера по глинистым косогорам Сулгара.

На парне был только кожаный фартук, и мужичьи чёрные лапы на рукоятке молотка и клещах не совмещались с остальным молодым белым телом, покрытым рыжим пухом.

На розовом лице Потапа с бесцветными ресницами пух этот сгущался до усов и бороды, а на голове сваливался до плотности шапки, стянутой кожаным ремешком.

Только глаза были зелёные, материнские. В остальном же он выдался, особенно своей рыжиной, в проезжего молодца, но и вовсе не в того, который мимоходом зачал его двадцать лет назад, кого одна лишь Агриппина знала за его отца и кто, носовитый и смуглый, в накинутой на плечи шинели, выходил сейчас на крыльцо для раскура первой утренней трубки.

Звонкая ковь разбудила его.

– Эй, малый! Ухналей[149] не жалей! – крикнул курильщик кузнецу.

– Прежде ещё смолкой обмажем, господин капитан. Год будут без перековки ходить, – ответил Потап.

Они разговорились про лошадей, про моду на подковы – немецкие и английские. Про мосты и овраги на дальнейшем пути.

Агриппина заворожённо смотрела на них в окно.