Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

Ему казалось, они с этой «милашкой» общее гнездо устраивают, наперёд обо всём условившись.

Чаемым торжеством сердце у него размягчилось настолько, что он вместо положенного кнута и пожизненного увечья приказал отпускать изобличённым бунтовщикам деревни Синцовской только плетей и отдавать в солдаты.

Затих свист кожаных хвостищ на Поклонной горе. Вопли и крики битых сменились стонами и тихими слезами этих несчастных в ссыпном амбаре под замком.

В своей палатке поручик уложил на колени походную шкатулку и откинул крышку. В зеркальце отразилось солнце, усыпанное закатной пыльцой слитно с эполетами, начищенными свинячьей щетинкой до блеска.

Маленькими ножницами он подстриг усы.

Побрызгал на себя анисовым маслом из пузырька.

Оставил за старшего штык-юнкера Грефа и, игривой иноходью сбежав под гору, ловко перемахнул через изгородь околицы.

По обычаю всякого самца он не задумывался о прошлом вожделенной женщины, её истории и мнениях о различных вещах. Его интересовало лишь горячее, сочное тело, которое, как он думал, его обладательница готова уже была предоставить в его распоряжение.

А Груня такая уродилась, что и в девичестве по парням с ума не сходила, и после Семёна не разохотилась.

Был у неё мужичок – Потатка, чего ещё?

Хотя многие подкатывали. Парни, одни для баловства, другие для «сурьёзного», третьи – приданного ради. Вдовцы – для наделения своих детей утраченным материнством.

Опять же – проезжие чиновники.

И со всяким Груня какие-то переговоры вела, через них набиралась мудрости и в словах, и поведении.

Голыми руками, как это получилось у Сёмушки, теперь её было не взять.

И когда блестящий, звенящий, спрыснутый духами двинулся поручик Крицкий на решительный приступ «мужички», то сначала получил беспощадный пинок, а потом застыл под дулом бельгийского «пуффера» в руке «шалуньи».

С жалкой кривой улыбкой попытался в шутку поспрашивать, мол, насколько туго забит заряд и подсыпан ли порох на полку, полагая, что его разыгрывают.

Но когда увидел, что Груня умело вставила ключик сбоку замка, поворотила, напружинила колесцо и положила палец на курок, стал извиняться не по чину для крестьянки изящно, «мадам», и быстро удалился в свой командирский шатёр на Поклонной горе.

Назавтра зверствовал, вымещая унижение на мужиках.

Беспощадно раздавались бунтовщикам по двадцати кнутов, людей едва пополам не перерубали.

А пойманную зачинщицу староверку Евдокию Михееву поручик Крицкий собственноручно проволок по деревне за шкирку и затолкал на Овинной горе в картофельный теремок, который покойный Ипат Лукич срубил для детской потехи.

По ступенькам погреба скатилась синцовская воительница в яму, вычищенную для нового урожая, умостилась в углу громадной картофелиной – маткой.

Когда назавтра солдаты вытащили её из погреба и усадили на задки телеги, лицо её в дыре апостольника было белое, словно обмороженное, а губы синие, покойницкие.

Всё кипение жизни прилило к выпученным глазам. Она взирала под облака, прожигала их взглядом.

Туда же, в горние выси, взметнула и руку с кандальной цепью на запястье, и два перста её крючились словно в последней надежде на некую спасительную вервь с небес.

Ей вслед из толпы зевак глядела Груня, в порыве сочувствия прикрыв рот концом платка.

Но светлые глаза Груни были сухи и взгляд твёрд. И вместо креста на шее, как у Евдокии, мерцал оловянный «картофельный» знак отличия с вензелем императрицы.

Сильные, свободные женщины появлялись в среде русского крестьянства спокон века по воле судьбы. А в конце XVIII столетия в губерниях их уже стали допускать к выборным должностям.

В 1789 году крестьянский начальник 4-го участка Шенкурского уезда Иван Мухин в служебной записке на имя губернатора писал, что «при сдержанности своего характера, трезвости и трудолюбии бабы-старосты благотворно влияют на мужиков».

А начало официальной государственной эмансипации «сверху» положила Екатерина Вторая: именно при ней было учреждено первое училище для девиц при Смольном монастыре, появилась и первая женщина-президент Российской Академии наук – Екатерина Дашкова. Она не была исключением.

Вот что о России тех лет писал знаменитый Джакомо Казанова.

«Кажется, Россия – единственная страна, где полы перепутались.

Женщины управляют, председательствуют в учёных обществах, участвуют в администрации. Недостаёт у них одной привилегии – командовать войсками».

И этой сомнительной привилегии тоже вскоре удостоились русские женщины. В войну 1812 года старостиха Василиса конвоировала пленных французов. Гусар-девица Надежда Дурова участвовала в боевых действиях…

32

Солдаты ушли из деревни, и Груня, презренная грешница, оставшись за старосту, на следующий день проснулась взыскательной властительницей.

И росту в ней прибавилось, и скорости.

В походах по деревне теперь она удержу не знала.

Стан проносила так незыблемо прямо, что казалось, она только по пояс из воды была видна и будто течением её несёт напоказ, в то время как тяжёлый подол малахая выкидывало сильными ударами коленей, подол гудел как барабан, как выбиваемая от пыли суконная попона, а руки, согнутые в локтях, словно разгребали впереди заросли камыша.

Появилась у неё привычка в беседах ладонь о ладонь тереть, будто огонь добывала.

Заговорит с мужиками про новый мост через Овинный ручей, и глаза горячечно заискрятся, и от трущихся ладоней будто жаром повеет. Кажется, наведение этого моста для неё не меньшая радость, чем сколачивание качелей на Троицу.

И наоборот, в снежную бабу превращается, леденеет, когда по жалобе на пьяное буйство входит в избу зачинщика и, глядя в пол, стращает его «под седло поставить» (пристегнуть к спине седло и водить по деревне).

В таких случаях бывают обе руки у Груни засунуты в рукава. И слова против не скажи. Кто знает, может, там, в рукаве, у неё тот самый пистоль, коим она, по слухам, наскочливого поручика обернула вспять.

Нагрянет начальство – Груня смело без бабьих ужимок идёт навстречу. Никакой игривости. Но и взглядом в человека не тычет. Ответно речёт, отворотившись в сторону, а слушает глаза в глаза. И коли дело выйдет ей по нраву, она опять-таки в ладоши ударит и ну тереть, от души довольная согласием.

И путника, этого проезжего начальника, зазывает на ночлег – в половине дома у неё теперь заведён постоялый двор.

Переделывали разгромленное жилище, заживив раны от бития кнутом, те же, кто крушил.

Она им платила картошкой, предвидя голодную зиму, прикармливала, приучала к вкусу немецкого овоща загодя, чтобы потом в охотку спасались от смерти. Принимая картофельный корм, мужики вздыхали, впадали в мистику:

– Живём, Грунюшка, покуда Господь грехи наши терпит.

Уничижались:

– У нас ведь как: на балалайку станет, на кабак станет, а на умное нетути.

Наводили на