Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

Омут омелел.

Стоя на обрыве, они рассуждали о том, что если бы Сёмка сегодня упал здесь в воду, то пожалуй бы и не утонул.

Дно видать.

Веретёнца окуней и плотвы в космах водорослей…

Мельничный амбар не запирался. Они только заглянули внутрь мукомолья, зайти поопасались.

Ну как когтистая караконжа прянет на голову!

– Глядите, русалка! – оповестил глазастый Филя.

У вывороченных половодьем брёвен сруба на другом берегу вода всплёскивалась не в меру, не в такт, а своенравно, и охвостье водрослей выворачивались на поверхность неожиданно.

Дети не выказали страха друг перед дружкой, но как по уговору двинулись прочь от мельницы. Испуганно оглядывались, пока река с русалкой не скрылась за избами.

Потом они в Овинном ручье долго, безуспешно строили свою плотину. Набиравшаяся вода протачивала завал, обрушивала дернину. А ведь обещано было дедом Ипатом вырезать им мельничное колесо с лопастями, коли поставят.

Мокрые до пояса, с глиняными перчатками до локтей поднялись они из оврага на обогрев.

На горячей проплешине под корявой рябиной с пучками зелёных ягод Потатка достал из кармана горсть «бабок».

Продрогшему голоштаннику одолжил одну, а у Филиппа и Егорушки были свои.

Метали с криками, самозабвенно, наскакивали водящий на конанника, словно молодые волчата.

Едва докричалась Груня с горы:

– Та-атка! Ро-обить!

Их словно холодной волной накрыло. Огорчённо умолкли, только сопенье было слыхать.

Потатка побрёл на пожню. Игральные кости брякали в кармане при каждом шаге.

Минули те годы, когда он вприпрыжку бежал на луг. Когда каждое утро как бы жизнь заново начинал в состоянии летучего счастья. Ночь стирала память о вчерашней убийственной сенокосной жаре, о щипках оводов до крови, о вонзавшихся в тело слепнях, о расчёсах на теле от пота и сенной пыли. Одна только песня тогда в голове звучала: Ворька-Воронуха! Кличка чернявой кобылки. И одно только представлялось: верховая молодеческая, богатырская езда на ней ногами в оглобли.

В это лето опыт прошедшего дня уже начинал довлеть над Потаткой. К аду сенокоса он приближался нехотя.

Постарел.

Бабушкина присказка в голове обжилась.

– Как не робить? Надо робить! Чтобы худо не зажить!

Надо…

Кобылка стояла у остожья.

Под шлею у неё была пропущена старая рыболовная сетка, напитанная свежим дёгтем из родовой смолокурни дедушки Ипата.

Вонючую дерюжку с прорезью для головы напялили и на Потатку. Волосы схватили просмолённым ремешком.

Гнус и поостережётся.

К полудню труха облепила клейкое покрытие на Ворьке, словно в сенное сукно кобылка теперь стала обряжена, а Потатка – в кольч у ж к у.

Вот уж истинно богатырь.

Свалит воз сена у зарода и – вицей Ворьку по брюху, где непокрыто, чтобы больнее и понятнее.

До дальних копен в галоп успеет разогнать.

На спину кобылки вскочит и словно по плахе бегом, с крупа – прыг на дровни.

Теперь надо утаптывать, всё равно что по вязкой болотине бродить из конца в конец воза, высоко задирая босые ноги.

Награбки бабушки не страшны. А дедовых вил берегись. Три острых зуба могут ткнуть больно, а то и кожу пропороть.

Словно белые клыки в пасти сенокосного чудовища, летят ивовые вилы на Потатку, а он на них с растопыренными руками, принимает дедову подачу в охапку.

Потом на запятках дровней эту травяную гору Потатке ещё стягом пригнетать и под уздцы волочиться до стожаров.

Здесь напоказ перед работником – закупом в одиночку свалить воз тем же стягом, протолкав его по кругу. Дождаться похвалы мужика – долг отрабатывающего метальщиком.

И – вскачь обратно к валкам.

Иной раз Потатку подменят, отпустят выкупаться. И он всячески будет затягивать возвращение. Кликать начнут – только тогда опять поплетётся на раскалённую сковороду Ласькина мыса…

– А кто такой был этот Ласька? – поинтересовался однажды Потатка.

И дед Ипат долго рассказывал о каком-то древнем великане-корчевнике силушки невероятной. Голыми руками деревья вырывал. Землю чистил от леса…

– Исполасиус. А по-простому значит Ласий, Ласька…

Наступил конец подсолнечной каторге.

По утрам отаву стали заливать августовские росы.

В утреннем тумане солнце светило как сквозь лёд.

Ещё стоял в ушах звон сена, а уже деревья шелестели как бумажные. В образовавшийся перебой до жатвы, забавы ради, над картофельной ямой вместо шалаша Ипат задумал возвести теремок – для ребятни домок.

Дождь голопятых застанет – будет где скрыться. И под шум ливня страху друг на дружку нагонять сказками про мертвецов и оборотней.

Дети вышли из лесу с корзинками грибов. Между ними вилась чёрно-белая собака с отвислым ухом, хромая на передок.

– Умка, Умка! – кричали дети, бегая вокруг неё.

И в немолодой суке тоже детство играло.

Старый Ипат первый в деревне завёл собаку – по нужде.

Два года кряду вытаптывали староверки их с Груней картофельное поле. Острыми кольями протыкали гнёзда, творили разор «дьявольскому насаждению».

Потом и на собаку охотились, ногу перебили, а до смерти извести не смогли.

Отстали.

Эту Умку привёз Ипат зимой в рукавице. Выпоил молоком. К весне она уже лизала руку у простреленного Давыда. Для больного стала второй милостью после Потатки.

Щенячьим радостям Умки быстро настал конец.

О ней, созревшей, за пять вёрст пронюхал пёс лавочника Вараввы из Ровдино.

Норовил жених и поселиться возле прелестницы, жить на харчах Ипата, да палками был изгнан во отечество.

Щенков Умки разбирали охотно.

Она дала начало собачьему племени деревни Синцовской.

Вошла в историю…

Возле картофельного теремка собака гонялась за ребятами, затеявшими игру в войну, где было сразу двое покалеченных – Егорушка, выпавший из окошка, и Умка в битве за картошку.

– У меня фузея! – кричал кроха Тит.

– А я тебя палашом! – грозился Георгий – храбрец.

– Пикой заколю! – грозил толстяк Филя.

В горячке сражения, в сабельном замахе Потатка неосторожно выпалил:

– Вот как мой тятя на войне турка бьёт!

Боевые действия замерли. В дело вступила дипломатия.

– Нету у тебя батьки. Безбатешник ты.

Потатка настаивал на своём. Дети спорили.

Пришлось деда на суд призывать.

– Дедушка, скажи им!

– Вы, ребятушки, не сомневайтесь. Потатка истинную правду рёк.

После жары и ливней тени стали плотнее. В лесу запохаживал нелетний холодок.

Гнусное время – пора гнуса. Мотыгой тяпнешь под картофельный куст – из земляного сугрева залп мошкары!

Дёгтем хоть облейся – не поможет. Глаза ведь не замажешь, дыхание не пресечёшь. Лезут в самое нутро.

И чем ближе человек к земле, тем они яростнее.

Малорослого Потатку с игрушечной тяпкой первого достают.

Не до разговоров. Будто в песчаном вихре задыхались. На коротком дыхании окучивали. Не заметили, как раскольница Евдокия Михеева в