Крушение - Виктор Серж

моря, Огюстен Шаррас внезапно «сбросил груз забот»: Зильбер арестован, Ортига скрывается, Жюстиньена разыскивают, домик в пригороде пришлось спешно покинуть, сосредоточенный взгляд и сжатые губы Анжелы, тревога доктора Ардатова, нервозность внешне спокойной Хильды… И бомбежки, пайки, черный рынок, торговля окурками, кретинизация мира! «Беда не приходит одна, большая ведет за собой малые, каждому своя, граждане, настал час испить эту чашу…»

Дорога показалась ему легкой, море успокаивало, он дышал полной грудью, все прояснялось… Так хорошо, даже не верится! Визит к «великому поэту» совершенно не смущал Шарраса. Великий или малый, какой поэт найдет теперь живые слова? Сейчас не время слов. «Время убивать», — повторял Жюстиньен. Это злило Шарраса, но намертво застряло в голове. А что можно исправить, убивая? И где виновные? Виновных никогда не достать, хоть они и повсюду, да слишком высоко сидят. А их прислужники, что они могут? Цирковые лошади в этом адском цирке, деваться некуда. Ничего не поделать. Ничего не делать? Да кулаки сами собой сжимаются, черт подери! Ничего не делать в этом аду, и пусть все идет своим чередом? Несколько дней назад он сказал Люсьену Тиврие: «Ладно, я в порядке. Мои старые силы еще все при мне. Нужно, чтобы воевали старики, им меньше терять. Если придется, я умру не хуже других… (Он подумал: «Может, это даже меня немного утешит».) Малышка храбрая, она справится. Нельзя трусливо цепляться за детей. Рассчитывайте на меня». Учитель ответил: «Речь не о том, чтобы умереть, а о том, чтобы держаться. Терпение и осторожность… Война в России — это начало их конца…» Еще одна разоренная страна, еще одна загубленная молодежь.

Шаррас симпатизировал русским, но не доверял им. Революция, превратившаяся в диктатуру, расстрелы промышленными партиями, невероятное промывание мозгов, все так; но упорно звучал «Интернационал»; палачи и жертвы — шальные славяне! — строили вместе новое общество, множество заводов без капиталистов, это факт. Те, кто трудится, в России и везде, не сговаривались с Гитлером, их мнения не спрашивали. После вражеского вторжения в СССР русская земля, залитая потоками крови под красными знаменами, стала ему бесконечно дорога.

Найдя виллу, где жил «великий поэт», Шаррас немного помедлил. «Явился с визитом в богатые кварталы! Может, повернуть назад?» Но все же позвонил. Хотя он впервые оказался в состоятельном доме, ничего не удивило его, пока он не прошел в комнату Мюрье. Его поразил яркий свет и цветные ковры. «Вот и вы, наконец!» — произнес Фелисьен Мюрье, с трехдневной щетиной. Шерстяной кардиган великого человека был усыпан пеплом псевдотабака. Шаррас пробормотал: «Рад вас видеть…»

— Давайте я выключу проигрыватель.

— Нет, пусть играет… Я люблю музыку. Хочу послушать.

— Ну, слушайте. Присаживайтесь.

Шаррас вдруг понял, что забыл снять шляпу (первая шляпа в его жизни, он предпочитал кепки). Он обнажил голову.

— Простите мою невежливость.

— Да плевать мне на вежливость, — весело отозвался Мюрье.

— Мне нет.

Шаррас уселся в сплетенное из веревок кресло. А это идея, плетеная мебель, должно быть, стоит недорого. Бывают же идеи у декораторов.

— Разве вы не носили усы, месье Шаррас?

— Носил, но меня разыскивает полиция.

«Надо же, как и меня», — едва не сказал Фелисьен Мюрье, но, может, это вовсе не так, хотел бы он, чтобы это было не так; и ограничился улыбкой.

— Вы знаете почему?

— Едва ли. Больше вопросов почему.

Им больше нечего было сказать друг другу.

Тишину заполнила музыка, торжественная и мрачная, непохожая на пьесы, которые играла Анжела. Эта музыка напоминала вырвавшийся из груди стон, как будто земля, море и люди пели хором на полях утихших битв, среди почерневших колосьев… Шаррасу показалось, что просто молча слушать невежливо, и он спросил:

— Вы тоскуете по Парижу?

— Нет, он весь у меня в памяти.

— У меня тоже, — произнес Шаррас, — но из-за этого-то и тоскливо.

— Верно.

Торжественная песнь взмахнула крылами, огромными, темными, мрачными. Их биение то погружало все в тень, то рвалось к свету, нестерпимо яркому, омытому слезами. Пластинка закончилась.

— У вас не найдется чего-нибудь выпить? Стакана воды? — спросил Шаррас. — И довольно музыки, что-то тяжко ее слушать. Сейчас не время музыки.

Фелисьен Мюрье восхищался им. Воды Сены темны, но когда их отблеск падает на человека, то озаряет его целиком! А это настоящий человек. Старик с парижской улицы, из подмира. Цельная натура.

— Я так не думаю, месье Шаррас…

— На самом деле я тоже. Я иногда говорю совсем не то, что думаю. Глупости всякие. Но тишина — это тоже хорошо. Иногда хочется полной тишины. У вас воды не найдется?

— У меня есть хинная настойка[239], - торжественно объявил Мюрье. — Это привилегированный дом.

— Я уже понял. Он ваш?

— Нет. Я думаю, у меня больше ничего нет. Да и было-то не так много, знаете ли.

— Тем лучше для вас, меньше имеешь — меньше теряешь.

Мюрье принес раритетную бутылку и бокалы. Они не стали чокаться. Шаррас рассеянно разглядывал современные картины, которые принял за чертежи инженера или архитектора. Затем дружелюбно посмотрел на собеседника. И спросил:

— У вас ведь был орден?

— Многим писателям дают награды. Так принято.

— С орденской лентой, — раздумчиво произнес Шаррас, — ездить на поезде гораздо спокойнее…

Такой неожиданный переход позабавил Мюрье:

— И правда…

— Не хотите рискнуть жизнью?

Мюрье, как ни странно, совершенно не удивился. Но для порядка воскликнул:

— Черт! Серьезные вопросы вы задаете, месье Шаррас. Еще хинной настойки?

— Их не я задаю, — произнес Шаррас мрачно. И добавил, оттаяв: — Это все музыка…

Им стало весело, хотелось улыбаться, но они сдерживались. От ликера потеплело в груди.

— Ну что же, месье Шаррас, объяснитесь. Я немного дорожу своей жизнью, как и все.

— А я уже не слишком, — отрезал Шаррас. — Не та ситуация. Что же до вас, это ваше право…

— Не знаю, может быть, жизнь дорога мне не больше, чем вам… Короче, это мое право, как вы сказали. Право бояться, последнее, что нам осталось.

Теперь они улыбались. Мюрье удобно устроился в кресле. Ему было хорошо. Шаррас колебался.

— Вы великий человек, как мне рассказывали. Значит, ваша жизнь драгоценна.

— Допустим, — растягивая слова, произнес Мюрье, польщенный. — А вам не кажется естественным, что великий человек может оказаться трусишкой?

— Нет. И потом, для вас риск минимальный, мне кажется. Простые люди, не орденоносцы, рискуют больше.

Мюрье забавлялся, мысленно сочиняя объявление в газету: «РИСК МИНИМАЛЬНЫЙ. Требуются писатели, желательно знаменитые, орденоносцы… Никакого вознаграждения…»

— Нужно отвезти чемоданчик со взрывчаткой в Лион. Не слишком тяжелый, к сожалению. В Лионе человек надежный. Надо только доставить.

— Какая взрывчатка? — спросил Мюрье, увлекаясь.

— Не знаю. Понимаете, я больше