Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода

— Будь моя воля, — ответил тот с неожиданным чувством, — я бы женщин вовсе к фронту не подпускал!

— Что, не тех слов понахваталась? Или курица — не птица⁈ — вскинулась Раиса, у которой гнев еще не остыл, и только тут сообразила, что совершенно не собиралась грубить мягкому и почти гражданскому хирургу, не говоря уж о званиях и должности.

Но Кочетков не то, что не рассердился, а стал вдруг извиняться:

— Да разве я про вас, что вы? Вы… все правильно сделали. Не по уставу, конечно, но по сути совершенно верно. Пойдемте, проверим, все ли в порядке в стационаре.

Когда обошли все палатки и вернулись на дежурный пост, где слабо чадила коптилка, Кочетков, тяжело опершись ладонями на самодельный стол, вздохнул:

— Тут вы были совершенно правы. Это я оплошал. Командир, а командовать не умею. Я совсем не об этом, а… о женщинах в целом.

Раиса, которая после почти суточной смены думать не могла о чем-то, кроме отдыха, и даже стычка с шофером не пересиливала желания тут же упасть и уснуть хоть на полчаса, посмотрела на него удивленно.

Вид у Кочеткова был сейчас не боевой, как с утра, но и не усталый, а какой-то до крайней степени несчастный и побитый, будто это на него сейчас орали, причем за дело.

— Я совершенно не спорю, — заговорил он негромко и быстро, — иногда приходится ругаться. В том числе и женщинам. Порой это даже необходимо. Ну и тяжело работать… Но война, вы понимаете — вынуждать женщин жить в таких немыслимых условиях… шагать эти бесконечные марши, носить форму, спать в холоде и сырости. И главное — брать в руки оружие, стрелять и убивать. Это преступление. И за это преступление немцы будут нести ответ перед всем человечеством! Это их преступление и наша, мужчин, вина, что вам приходится воевать. Вы скажете мне — что же делать, по-другому нельзя. Все, способные держать оружие. Да, я понимаю. Вы скажете, — Раиса ни слова не могла бы вставить, даже если бы захотела, но Кочеткову нужен был не собеседник, а слушатель, — что женщины могут сражаться не хуже мужчин. Или то, что эта девочка, которую я оперировал… она связист, ей едва ли приходилось в кого-то стрелять, как и вам…. У нее в документах двадцать пятый год рождения, но это она военкома обманет, а я вижу, ей семнадцать-то хорошо если летом исполнилось…

«Мне — приходилось. Правда, так и не узнаю, застрелила я того фрица или нет. Но как будто попала», — подумала про себя Раиса.

— Смерть — это та вещь, от которой женщины должны быть как можно дальше. Дальше женщин от нее должны быть только дети. Потому что назначение женщины — дарить жизнь, а дети — они сама жизнь и есть, — продолжал Кочетков уже без прежнего напора, — а вы теперь — смотрите в лицо смерти. Всякий день и час.

— Товарищ капитан, — ответила Раиса мягко, — машин похоже до утра не будет, всех транспортабельных мы отправили. Там кипяток еще остался, хотите?

Она пыталась говорить с напарником как всегда говорила с больными, когда их надо было немного отвлечь — от боли, от мыслей об увечье или страха перед предстоящей операцией.

— Вот когда дойдем до Берлина, мы за все это с фрицев спросим. А что до женского дела или не женского, — Раиса поставила на стол две кружки, вытащила прикрытый стеганкой чайник, — то если уж женщину природа поставила на службе у жизни, то сшивать порванное — это самое женское занятие и есть. Тем мы здесь и заняты, а не только всяких… прохвостов воспитываем.

И только в этот момент на нее как снег на голову обрушилось понимание шоферских слов. Едва успев поставить чайник, она зашлась в настолько неудержимом хохоте, что Кочетков посмотрел на нее с неподдельным ужасом.

— Да не истерика у меня, — с трудом произнесла Раиса, — Это я шофера поняла! Только что сообразила, чего он от меня услыхал. Обиделся… что его схимником обозвали. А это я сгоряча пообещала его, паршивца, на карданный вал насадить по самую сигмовидную кишку, если сей же час не поедет! А он услышал — «схимник» да «кишка», и «кишку» за кого-то вроде подкулачника принял.

Кочетков от смеха поперхнулся кипятком и не сразу восстановил дыхание.

— По какую? — произнес он, едва отдышавшись, — Вот так занимательная анатомия! Жаль, не решусь записать такое в дневник. Но честное слово, запомню.

Глава 22

Южный фронт, 393 МСБ, 17–22 июля 1943 года

— Пульс падает, Алексей Петрович!

— Камфору под кожу, быстро. Ну, боец, два шва осталось…

Камфора не то что не помогла, а как будто ускорила смерть. Сестра еще давила на поршень, когда наркотизатор сказала обреченно: «Пульса нет».

Огнев замер, сдерживаясь, чтобы не швырнуть иглодержатель. Что-то не так с нашими ранеными. Что-то не так. Даже для бешеного потока первого дня наступления.

— Следующего?

Обязанность хирурга — работать, не останавливаясь. Обязанность начальника медсанбата — разобраться и сделать что-то с проблемой, грозящей пустить насмарку всю работу.

— Нет, подождите. Я сейчас.

Не опуская рук, Огнев выбежал в предоперационную. В воздухе плавал пар от двух кипевших стерилизаторов. Здесь командовала Маркелова, к операции готовили еще двоих, кого-то вынесли на носилках, как живых не носят. Огнев понял это, едва увидев, и почувствовал, как холодеет в груди. «Что происходит? Повязка на животе довольно свежая, наложена отлично, не в поле и даже не в батальоне. Неужели?…»

— О раненных в живот за сегодня мне сводку с сортировки, немедленно. С разбивкой по полкам. Были ли поступившие мертвыми или умершие на сортировке. По прооперированным сводку, немедленно. По исходам, с разбивкой по полкам. Связь с ПМП есть?

— Я только до коммутатора могу сказать, — засуетился телефонист.

— Узнайте на коммутаторе, срочно.

— Посчитала, — Маркелова подняла глаза от регистрационного журнала, — Через нас прошло восемнадцать, трое умерли в предоперационной, четырнадцать в очереди. Из восемнадцати прооперированных… трое умерло, пятеро в удовлетворительном состоянии, десять в тяжелом. По полкам… Из 817-го двое умерших, четверо в тяжелом, трое умерло в предоперационной. Из 842 полка один умерший, двое в тяжелом, один в удовлетворительном. Из 870-го четверо в тяжелом, четверо в удовлетворительном.

—