Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода

Следить, когда твои пальцы сами вздрагивают на команды: «Пеан!» или «Лигатуру», поначалу было непросто.

— Пульс?

— Девяносто.

— Внимательнее. Отвечать надо сразу, — негромко произносит Лескова из-под маски и тут же, четким голосом — Прокофьевой, — Спит. Можно начинать.

У нее все выходило легко, точно так же, как у доброй памяти Марии Константиновны. Лучшего наркотизатора Севастополя. Так о ней Алексей Петрович говорил, а это дорогого стоит.

Нельзя, нельзя отвлекаться, когда у тебя под пальцами бьется чужая жизнь. Вот чуть чаще стал пульс. Раиса не успела не то что сказать о том, даже взглядом с Лесковой встретиться, как со склянки с эфиром в руках той срывается капля. И еще одна. Несколько секунд ничего не происходит. Раисе приходится стискивать зубы, чтобы не сказать: «Мало эфира!» Но проходит пять секунд, десять… и пульс под пальцами Раисы начинает биться медленнее. "Вот что значит — ты ведешь наркоз, а не он тебя. Всегда быть чуть впереди. На полшага, на два удара сердца — но впереди.

— Рая, пульс?

— Восемьдесят… пять.

— Молодец.

Когда-то еще Раиса научится. Будет понимать, как давать глубокий наркоз, а как эфирный рауш. Обо всем этом она пока только читала. Есть ли здесь нужные книги? Должны быть. После смены просить у Родионовой.

Книги были, но именно про наркоз в них говорилось мало. Они печатались для хирургов, которые и так должны были все знать. А не для фельдшера, окончившего гражданский медтехникум, к которому добавилась теперь совершенно безумная военная практика. Оставалась только Лескова, с ее опытом и умением объяснять.

— Если бы человек делал только то, что наверняка умеет, он бы и ходить не выучился, — говорила она, — Ты на самом деле все знаешь, за пульсом следить тебя ведь учили. Не умеешь только к новому делу это знание применить. А на книги не надейся, на них одних далеко не уедешь. Тут только практика — смотри и учись.

Когда это «смотри и учись» дошло до сказанного просто и буднично «теперь сама, я смотрю», Раисе в душной в летний зной операционной палатке сделалось холодно. «Как, сама⁈ Разве я уже выучилась?»

Раненый, лет тридцати старший сержант, со светлыми глазами и широкими скулами чем-то неуловимо напоминал ей брата. У Володьки вот точно такая же манера морщить нос и щуриться.

Досчитав до двенадцати, он вдруг напрягся, произнес: «Видишь — слева от сосны? Да не затыкай ты мне рот, душно!» и даже мотнул было головой, но тут же уронил руку и уснул. Раиса даже удивилась, что так легко получилось на первый раз.

Но операция, занявшая от силы минут двадцать, показалась ей бесконечной. Она знала, что ошибиться ей не дадут, что Лескова стоит рядом, готовая в любую секунду удержать ее руку, если заметит, что Раиса может перестараться с наркозом, или добавить эфира, если его будет мало. Но та не двигалась, а Раиса, отчаянно боявшаяся упустить пульс или еще чего-нибудь вовремя не заметить, глядела только на раненого и на склянку в своей руке.

В тот день обработали пятерых. Прокофьева, в очередной раз меняя перчатки, сказала: «Для начала хорошо, Поливанова. Галина Алексеевна, вам благодарность. Продолжайте работу, будет у нас еще один наркотизатор». Похоже, обращение по имени и отчеству у кадрового майора Прокофьевой было в разряде поощрений.

Но когда через полчаса пришла новая машина с ранеными, тяжелого капитана с раздробленными ногами доверили уже Лесковой. Та успела тихо шепнуть Раисе: «Стой, смотри. Трудно будет. Он сердечник».

Кажется, Лескова набрала шприц чуть не за пару секунд до того, как Прокофьева отрывисто произнесла: «Камфору!» Но самого страшного не случилось, и Ольга Никаноровна так же спокойно закончила операцию, только когда приказала считать инструменты и чуть обернулась, Раиса увидела, что ее лоб блестит от испарины.

Но пока все как будто бы обошлось. Раненого унесли в палатку для тяжелых, Прокофьева распорядилась устроить отдельный пост и о состоянии прооперированного докладывать ей каждый час. Новых машин не поступало, смена заканчивалась.

Операционная сестра уже собрала инструменты, чтобы нести их мыть и кипятить, санитарка наводила порядок в операционной. Раиса выбралась на воздух и только тут почувствовала, что она взмокла насквозь, и халат, и гимнастерка к спине прилипли, и хоть выжимай их.

— Спеклась с непривычки? — спросила подойдя Лескова буднично и даже чуть весело.

— Есть немного, — Раиса не любила признаваться, что устала, — А капитан что?

— Через день-другой понятно будет. Пожилой человек, должность у него штабная была, — неспеша ответила Лескова и стала скручивать папиросу. Раисе прежде и не приходило в голову, что та курит, — Под артналет попали утром. Шофера насмерть, ему вот, обе голени… Все может быть.

— А как вы поняли, что у него с сердцем неладно?

— Можешь на «ты», — поправила Лескова, — чай не в академии. По рукам. Ногти — часовые стекла, хроническая недостаточность. Небось, долго с медкомиссией спорил. Такие руки или туберкулезник, но тогда бы точно комиссовали, или сердце. Если два дня проживет, глядишь и выскочит.

— А вдруг…

— На войне, Рая, все бывает «вдруг». Мы никогда не знаем, чем наши труды кончатся. Может, выживет и мемуары еще напишет, как ему Ольга Никаноровна жизнь спасла. Может, к утру уже отойдет. На столе он остаться тоже мог. А может, сейчас все обойдется, а на эвакуации колонну «лаптежники» разбомбят. Все может случиться. Но мы здесь должны сделать все, что можем, настолько хорошо, насколько можем. Вот такая у нас, друг мой, философия.

— Делай что должно и будь что будет, — повторила Раиса.

— Верно. А кто так говорил?

— Мой командир. И учитель, — Раиса постаралась подобрать для товарища профессора самые лучшие и правильные слова. Именно так. Не по званию, не по отчеству, а по самой сути.

— Так римляне древние говорили, — улыбнулась Лескова, — наверняка, он их читал. Была у них такая философия, стоики назывались. В общем-то все, что мы теперь знаем, когда-то придумали греки с римлянами. Даже военную хирургию. Не зря же мы до сих пор все на латыни да на греческом зовем.

После отбоя, уже засыпая, Раиса отчетливо вспомнила тот разговор в Крыму. Даже обстоятельства его были похожи. Тоже тяжелая смена позади. И неизвестность… Екнуло сердце, а ну как снова, как тогда, в Саратове, приснятся ей товарищи, кого на свете уже нет.