Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

шеях их виднелись леность и небрежность в образе птиц – сов. Над ними висели задумчивость и неряшливость, как змей, а непокорливость, как тяжкое железо, обхватывала хребет их.

– Нет. Давай из Иоана Златоустого где моё любимое. Про воеводу и сотника.

– Ну хорошо. Сейчас отыщу. Семь недель есть поста святого, честнейши же всех есть седьмая неделя, иже и великая нарицается; не множеством часов болши есть иных недель, но иже великы тайны в ней быша, Господня глаголю страсти, такоже и си недели больша суть первые. Якоже бо царь боле есть князя, а князь воеводы, а воевода болярина, а болярин сотника, а сотник пятьдесятника, а пятьдесятник слуги.

– Тихо! Слышь, стучат.

Звонок на крыльце молчал. Но в окна терраски со стороны сада действительно кто-то коротко стукнул.

– Гаси.

Накал в лампе пропал одновременно с тем, как погас язычок свечи на столе. Шаги впотьмах до окошек на террасу дались с трудом, ноги как водой налились. И почему ночью всякие страхи верх над человеком берут? А на свету рассеиваются и кажутся нелепицей. Близкий стук повторился. Тень за стеклом колышется полотнищем, как вымороженное бельё на ветру.

– Кто там?

– Отворите.

Голос, его голос! И тень из полотнища вытянулась длинной грушей Таврической. Лавр!

Вита отвела щеколду. На террасу шагнул незнакомый мужчина, потом женщина, за ними Лавр. Двое спешно нырнули в тёмный проём кухни. Лавр пропустил Виту и запер одну за другой две двери.

– Не зажигайте света!

В темноте голос Лавра слышался глуше, взрослее, с нотами, каким невозможно не подчиниться. Две тёмные фигуры посреди кухни неприютно жались друг к другу, ожидая сигнала, что дальше. Вита занавесила окна на двор.

– Липа, проводи в зал.

Лавр заглянул за занавеску. Флигель во дворе веселился окнами, слышался гомон и нестройная песня. На дворе никого, пасмурно и безлунно.

– Частушки, что ль, учат?

– Второй час так.

– Шёл от горки… а там двое к воротам подходят, номера домов глядят. Спросил, ищете кого. Женщина ответила, что узнаёт меня. Так я их кругом провёл, чтоб от швецов не видать было.

– Кто они?

– Сам не понял. Но ищут Вас. И хоронятся.

– Пойдёмте. Нехорошо оставлять.

Когда и в зале плотно свели гардины, зажгли свет под абажуром, Вита увидала бледное лицо мужчины, попеременно оглядывающего её и Липу, и всё же остановившего взгляд на ней. А из-за его плеча улыбалась m-me Сиверс. Мужчина посторонился, и m-me радостно обняла Виту.

Лавр забрал у гостей полушубок и шубку, пошёл за дровами, подтопить печь. Липа, собираясь накрывать на стол, тотчас приметила: гости на образа не перекрестились, поклона хозяевам не отдали – безбожники в доме.

Мужчина оглядывал комнату, пытаясь понять по предметам и обстановке, что за люди, что за дом. М-me пристально рассматривала «Бехштейн» в углу. Бюргер гарцевал возле игрушечного домика, бюргерша не показывалась, обещая продолжение непогоды. «Макарий» прохрипел три ноты, передвинув стрелки на десять с четвертью, и замолк.

Наконец, вчетвером уселись за стол. Липа, пятая, присаживалась и снова отбегала, позабыв то плошку с мёдом, то морковные битки, то сухарики. Мчалась с кухни обратно, боясь слово пропустить. Кто ж такие? Что же ночью? Что ж с задков, с саду?

Разговор начал мужчина, представившийся Борисом Сиверсом. Речь его была неспешна, голос густой, поставленный, а во взгляде тревога, нежность и что-то помимо, чувственное и беспокоящее. Штатская одежда не скрывала военной выправки. Вита знала, что m-me бездетна, полагала, что и одинока. И вот теперь этот «нездешний офицер», достойные манеры, стать. Неожиданно и не к месту выплыл образ тевтонского рыцаря. За столом говорили несколько человек, но с одного пристального взгляда пытливых глаз гостя стало понятным: диалог идёт между Витой и Борисом.

– Слышу умопомрачительный запах ванили. Опрокидывающий в прошлое из нынешних чертовских дней.

– Да, обнаружили остаток. Теперь всюду у нас ваниль, даже в морковных битках. Видимо, пока не кончится.

– Я полагаю, нахожусь в доме друзей. Потому попытаюсь объяснить вторжение, не таясь.

– Чаю, пожалуйста.

– Благодарю! Довольно странно вот так вторгаться под ночь, предварительно не сговорившись. Но у меня исключительные обстоятельства.

– И сухари, и мёду, пожалуйста.

– Порою с человеком происходят странные поворотные обстоятельства, каких предвосхитить не в силах. Ищет правду, ищет выход, ищет сведения за тридевять земель, а вот, они у него под рукой. Но невдомёк. Понимаете ли Вы меня?

– Ничуть. Только почему-то очень тревожусь. Будто на пороге чего-то значительного.

– В городе я около двух месяцев. Дольше мне здесь оставаться опасно. Да и хлопоты почти завершены. Ехал в Москву с поручением и двумя личными целями. Одной, кажется, вот только что достиг. Другая требует некоторой подготовки, чем, собственно, я и занимался всё время пребывания в городе. И вторая цель, видимо, не будет достигнута. Я искал сына. Да, сына. И потерпел фиаско. Простите косноязычие, путано говорю. Мы раздобываем проездные документы, обещано к Благовещенью. А потом отбываем с m-me Сиверс. Почти всё готово. Едем в Келломяки к дальней родне. Право принадлежать к фамилии местного железнодорожника Сарелайнен я купил за фамильный перстень Сиверсов.

– Сарелайнен переводится как остров. Мы теперь Остров. А из Финляндии нам весь мир открыт, – голос m-me Сиверс доносился до Виты будто через стеклянную банку. Слух чётко выхватывал только обращённую к ней речь Бориса.

– Вы похожи на мать?

– Да. Вы знали мою маму?

– Нет. Просто предположил. Я имел Ваш адрес. Ходил на Сретенский. В квартире тридцать три мне никто не открыл. Беспокоить соседей не решился. И так во дворе странно откликнулись на мои расспросы. Попал на неприятного человека, пустоглазого. Он любезничал, но смотрел страшно.

– Вероятно, Вы попали на подборщика или контролёра. Дом под выселением. Красные конторы въезжают. Мне что-то подобное рассказывала подруга, она до сих пор проживает в своей квартире. А я вынуждена была съехать. И вот с осени здесь.

– Передайте, пожалуйста, сахару.

Почему же и Лавр говорит глухо, будто через стеклянную банку. Странно, странно. Надо потом спросить. Потом.

– Во второй мой приход на Сретенский постигла та же неудача. В окнах квартиры нет признаков жизни. И занавесок нет. Решился подняться. Но что-то остановило звонить в тридцать третью. Прошёл выше. А когда уходил с бульвара, определил заметную личность: за мной дворник увязался. А ведь дворники здесь отменены, что за глупый маскарад. От дворника я ушёл. Два проходных двора, подножка трамвая. Несколько лет не навещал Москвы, но неплохо знаю свой город. Только теперь он перестал быть моим. Разительные перемены. Таким заплёванным и обгаженным прежде не был.

– Вы приходили к дому в