Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

С ровней пахарь заговорил раскованней:

– Свояк у меня страсть как востёр! Тоже на извозе разжился. Выкупился. Теперь в Питере два дома у него записано на подставных… Ещё Хрипатый Андрей. Тот горшечником был славным. Отминал и лепниной обделывал да глазурью с росписью. Тот теперь в Твери в каменных палатах из собственного кирпича проживает… Да Федот Неклюев. Он с братьями у нас в селе пильню держит…

Из-за кареты донёсся негодующий голос столичного литератора:

– Это всё выродки сословные! Вандея! Крепостное право будет сокрушено непременно! Мы дадим вам настоящую свободу! – потрясались конституционными речами журнального регистратора цветущие российские окрестности…

Пахарь поспешил убраться от греха подальше.

Заворотил лошадь и пустил свою хлебородную лодью в обратное плавание по реке жизни.

Крепостное право, как способ контроля государства над народом, применялось во всех странах без исключения и существовало до XIX века в России, Германии, Австро-Венгрии, Польше. Везде предусматривалась возможность подняться из грязи в князи.

В России наиболее сильные, деятельные и удачливые крепостные могли купить себе свободу за 600 рублей. (Слабые, домоседливые в ней не особо и нуждались.)

Что для этого было нужно? Прикинем.

За 90 килограммов (четверть) ржи крестьянин в те годы выручал на рынке 6 рублей.

Чтобы набрать нужные 600 рублей, ему требовалось собрать и продать 9 тонн.

В 1825 году в России собиралось 90 миллионов тонн зерна. Население в Центральной части составляло тоже 90 миллионов человек (считая малых и старых).

Приходилось по 1 тонне на человека.

Теоретически могла выкупиться каждая девятая душа, считая баб, стариков и младенцев.

Березай

1

– …Цыть, Дублон-водогон! Ишь, зыркает, что твой Бонапарт. Гляди, говорю, прямо, а не то шоры надену. Какая нация упрямая! Пообломали ведь вам рога. Да скольких заполонили. С тех пор, поди, Бог тебя по Руси и носит. А на чужой стороне и ребёнок – ворог. Оттого, мусью, и скалишься, – назидал Потап Семёныч на долгом волоке.

Для острастки легонько полоснул кнутом по спине – скамейке.

Как раз и к месту было. Тягун начинался перед Березаем.

Дорога восходила прямо к небесам, в упор, пролётно через врата осанистого кирпичного храма Вознесения на макушке холма.

Будто пружина сжалась в коне. Он стал короче и толще. Взбухли гребенчатые жилы на бёдрах.

Ноги выворачивались колесом. Репница деревенела – на радость восхищённому погоняле.

Ещё прежде чем въехать под перекид ворот березайского трактира, на ходу Потап Семёныч в благодарность наготовил силачу торбу овса.

До верху, с чупышем.

Тоже оголодавший в дороге журнальный регистратор приказал трактирному слуге тащить чемодан в верхние покои и убрался на запах кухни.

А Потап Семёныч распрягал и поглядывал в раскрытое окошко подызбицы с вывеской: «ПЕРЪВОДЫ».

Ждал ответного взгляда сидевших у окна менял, чтобы поздороваться.

2

Эту переводную контору в Березае держали отец и сын Янкелевичи, два еврея, старый и молодой.

Они смотрелись в окне как в рамке парсуны.

По левую сторону сидел старый – в шестиклинной ермолке. Напротив него молодой – в чёрной фетровой шляпе «кнейч» с двойным заломом.

На старом был глухой капот с кистями. На молодом – узкий чёрный сюртук.

На шее старого – косынка. У молодого – галстук.

Пейсы у старого свисали из-под ермолки длинными седыми косичками.

У молодого торчали жидкими хвостиками.

Старый диктовал – молодой писал.

Доносилось до Потапа Семёныча:

– … Со Песахом поздравляем, много кое-чего счастья желаем. Денежные отношения – как мы себе, так и вам. Пусть на людей болячки, а на нас хорошее настроение. Мацы свежей коробья. Божья помощь, здоровье, высокое положение получаем, танцеваем, выпиваем, ладоши плескаем…

Молодой принялся заклеивать конверт, а старый поворотился к Потапу Семёнычу:

– Слушайте, Потап! Если у меня не быть денег, у вас не быть лошадей. Как вы, откуда и чем дышать? Клянусь гроб моей матери, на тракте невыносимый грязь.

– Истинно, Езер. Уж лучше бы ухабы.

– Что имеете до меня?

– Нужда в пересылке, Езер. Из дому пишут – погорели. Как бы по миру не пошли. Денег им прокинуть в самую бы пору.

– Коль раз вы меня спрашивал, то я должен высказать мнение. На пожар, на похороны у нас скидка. Давайте место, село, уезд. Давайте деньги. И прошу вас – спите спокойно, кушайте, веселитесь. Янкелевич за вас будет беспокойтесь…

Рука Потапа Семёныча опять полезла в бездонную запазуху. Из тряпицы перед вислым носом менялы вывернул он скомканные ассигнации.

Переводчик принялся рассматривать их на свет и разглаживать волосатым запястьем…[156]

3

Ночью в конюшне Березайской почтовой станции только жерёбая кобыла лежала, все другие спали стоя.

Суставы их были защемлены ставучими жилами. Всё мясо и требуха висело на костных подпорах расслабленно. Головы болтались словно неживые. И каждый в своём стойле видел свой сон.

Дублону снились изумрудные долины Прованса. Он чуял запах жирной земли возле замка Ля Февр. Земля сочилась под нажимом его копыт, попискивала. И сзади масляно шелестел лёгкий брабантский плуг с винтовым отвалом…

Обдували Дублона во сне мистрали с тёплого моря. Тревожил запах могучих нормандских кобылиц, одна из которых, белая с красными глазами, была его матерью.

Много лет назад та альбиноска так же задыхалась и дергала головой, как кобыла в конюшне здесь, в Березае. Тоже переваливалась с боку на бок через непомерное брюхо, помогая Дублонке сделать первый скачок в жизнь.

Так, будто в прыжке, вперёд ногами и вытянутой мордой, он в конюшне шевалье и выскользнул из кобылы, обтянутый белой прозрачной попоной – последом.

Прободал плёнку, вдохнул воздуха Франции и первое, что увидел, око в око, – глаза матери и весь мир в их отражении.

Она облизала его, и он сразу встал на ноги, костлявые, как у кузнечика.

Пролетели счастливые времена сосунковые и отъёмышные. Годовичковые и двухлетошные. И его впрягли в плуг…

Дублон вздрогнул и проснулся.

Выхватил из яслей клок сена, принялся жевать – это успокаивало. Хрумкал, испуганно оглядывался.

В темноте стойла мерцали серпики белков вокруг его широко распахнутых глаз…

Страх вселился в него на войне.

В четвёрке таких же арденов таскал он в Наполеоновской армии полевое орудие системы Рене Дели с шестигранной нарезкой бронзового ствола.

Кони гибли вместе с людьми и, брошенные на поле боя, умирали дольше и мучительнее людей, раздувались до величины шутих-монгольфьеров на балах в замке Ля Февр…

Канониры считали Дублона слишком нервным и впрягали в тяж.

Прикрытый с двух сторон лафетом и передовыми, может, потому