Любовь Советского Союза - Сергей Снежкин

– О папиросе. – Мама сняла шляпу и села за стол с остатками дорогой закуски.

Посмотрела на этикетку бутылки с вином. Налила себе, выпила немного и спросила, казалось, беззаботно:

– Как жить будем?

– Ты о чем? – Галина села напротив.

– О папиросе, – помрачнела мать.

– В дыму, – пожала плечами дочь.

– Ну, вот что, девочка. – Мама достала из сумочки папиросу и тоже закурила. – Конечно, я благодарна тебе за самопожертвование, за то, что помогла вернуться в театр, за то, что все закончилось… в общем, ты сама понимаешь… все могло быть ужаснее, если б не помощь Косырева… но у меня с Антон Григорьевичем… нас объединяли чувства…

– И меня с Алексеем Михайловичем объединяют чувства! – перебила маму Галина.

– Какие у тебя могут быть чувства в твоем возрасте? – горько вопросила мать. – Это имитация чувств! Что ты можешь знать о них, о чувствах? И куда ты так, в конце концов, торопишься? Поживи хоть чуть-чуть! Узнай хоть что-нибудь про нее… про эту жизнь, а уж потом, пожалуйста… говори о чувствах, купайся в них, делай, что тебе заблагорассудится! Но сначала узнай!

– Мама, сколько лет ты познавала жизнь, прежде чем родила меня? – запальчиво спросила Галина.

– Я знала, что ты про это скажешь! – слабо улыбнулась мать. – Это нельзя сравнивать! Тогда было другое время. Страшное, голодное! Шла война! Никто не знал, что будет завтра, и рожали мы, если хочешь знать, от отчаяния! Чтобы хоть что-то осталось после нас на этой земле.

– Но сейчас-то войны нет! – напомнила ей Галя.

– Сейчас войны нет, – согласилась мать. – Вот поэтому никуда торопиться и не нужно.

– Так можно и опоздать, мама. Мне уже двадцать два года, – напомнила Галя.

– Скажи еще, что ты его любишь, – зло попросила мать.

– Люблю, – просто ответила Галина.

– Нельзя любить генерального секретаря комсомола, да еще к тому же женатого человека, отца детей, который приезжает к тебе на такой машине, – рассмеялась мать.

– У Антона Григорьевича машина была поменьше, – сочувственно согласилась дочь. Но тут же спохватилась и, не дав матери ответить, продолжала: – Но почему же, скажи мне ради бога, нельзя любить генерального секретаря, военачальника, героя, известного всей стране! Что же такое получается? Выходит, я не могу любить человека, у которого персональный автомобиль? А если у него велосипед, то я не могу любить велосипедиста, потому что у меня нет велосипеда? Это знаешь на что похоже? – вопросила она у матери.

– На разврат, – коротко ответила мать.

– Нет, дорогая мамочка! Не на разврат! Это похоже на то, что творилось в стране до революции! На сословность, вот на что это похоже. Когда крестьянка не могла полюбить дворянина и наоборот! – выпалила Галина. – То, что так ярко описал в своей пьесе «Бесприданница» Островский!

– А если его постигнет судьба Антона Григорьевича? – вдруг спросила мама. – Ты об этом не думала?

– Не постигнет! – уверенно отвечала Галина. – Он вожак всей советской молодежи, его очень любит и ценит товарищ Сталин, и он хочет развестись со своей женой! Они останутся хорошими товарищами, а детей поделят!

– Далеко зашло, – задумчиво произнесла мать. – Ну что ж, девочка, ты уже взрослая, сама все знаешь: как жить, как любить! Мать тебе не нужна. Живи, как знаешь, где хочешь и как хочешь. Я снимаю с себя ответственность за тебя.

– Это что же… мне съезжать, что ли? – ужаснулась Галина.

– Да, – подтвердила мать.

– Куда? – не поверила Галина.

– В Центральный комитет комсомола, по-видимому, – пожала плечами мама.

Галя, как всегда, опаздывала… Прорвавшись сквозь поклонниц, она на ходу поздоровалась с вахтершей, даже не заметив, что та не ответила. Схватила на бегу пачку писем из своей ячейки, среди которых преобладали конверты с печатью в виде красной звезды вместо марки – письма от красноармейцев, побежала дальше по коридору, не видя испуганных белых лиц попадавшихся навстречу актеров и работников театра.

У лестницы на второй этаж она наткнулась на Елену Никандровну. Старушка, постоянно оглядываясь, вцепилась в нее и громким шепотом сообщила:

– Вы все правильно делали, Галочка! Я любовалась вами! Но что поделаешь… времена такие! Я ненавижу этих монстров!

– Про что вы, Елена Никандровна? – пыталась отцепить от платья старушечьи скрюченные артритом руки Галина.

– Коммунистов! – не слушая ее, шептала бывшая премьерша. – Он был не товарищ, он был барин! Теперь вам придется страдать! Это так прекрасно!

Галина, освободившись от полубезумной гримерши, пошла дальше, к своей гримерной, уже медленно, замечая, что люди при встрече с ней прячут глаза, что у режиссерского управления толпится народ, что-то изучая на доске приказов, что из парткома выглянула ее сокурсница Сазонтьева и, заметив ее, тут же скрылась в партийной цитадели.

Она подошла к доске приказов. Собравшийся народ читал газету, молча и испуганно, как читают некролог о безвременно почившем товарище.

Она сразу же нашла то, что касалось ее, – крошечную заметку в самом низу газетного листа… в пятнадцати строках сообщалось, что разоблачен и арестован один из главарей троцкисто-бухаринской банды Косырев А. М.

Галю потряс резкий укол в груди… в первый раз в жизни она почувствовала, что у нее есть сердце.

* * *

– Это у нас что? – спросил сам себя начальник Главного управления театров при Народном комиссариате образования Кононыхин, сорокалетний мужчина со спокойными доброжелательными глазами и очень гладкими, никогда не знавшими физического труда, руками. – Это у нас репертуар. Залитован? А как же! Все чин чином! Залитован!

Он подписал несколько листов с репертуаром.

– Теперь смета! Виза финуправления есть? Есть! Подписываем! – он подписал смету. – А это что такое? – обрадовался он. – Неужели план идеологической, шефской и общественной работы театра? Он самый! И какой объемистый! – он взвесил в руке пачку листов. – Грамм семьсот, а то и восемьсот… идеологии будет! В прошлом году и на четыреста не тянуло! Порадовал! – похвалил он сидящего напротив Арсеньева.

– Актерский, утвержденный главным режиссером и директором театра, состав на репертуар следующего сезона, – прочел он заглавие следующего документа. – Это мы потом подпишем, – он отложил документ на дальний край большого, как у всех начальников, стола. – Славненько! Если так дальше пойдет, винти дырку для ордена… минимум «Знак Почета», а если удастся что-нибудь ударное сваять… о современной Красной армии, например, то и о «Трудовом Красном Знамени» можно помечтать… И для тебя, и для театра!

– Где взять?.. Ударное! – скорбно отозвался Арсеньев. – Пьес нет! Совсем! Никто пьес не пишет!

– Почему? – встревожился начальник.

– Невыгодно, – предположил Арсеньев. – За прозу больше платят, плюс потиражные немаленькие, можно еще инсценировку продать или в киносценарий переделать. А за пьесу раз заплатили… и все! Невыгодно! – повторил он.

– Возьмем на карандаш, – пообещал начальник, делая запись в своих бумагах. – Так мы советскую драматургию не создадим! А что Погодин? Движение есть?

– Договор подписал год назад. Аванс взял, – печально доложил главный режиссер.

– А пьеса? – поторопил его начальник.

– А пьесы нет! Говорит – материал собирает, – закончил Арсеньев.

– О чем пьеса, я запамятовал? – наморщил лоб начальник.

– О вредителях, – напомнил ему Арсеньев.

– Вот обманщик! – возмутился начальник управления. – Каждая газета заполнена статьями о вредителях. А он материал собирает!

– А что мы можем сделать? – развел руками Арсеньев. – Аванс он не вернет.

– И это возьмем на карандаш, – зловеще пообещал начальник, делая пометку. – Как Лактионова? – как бы невзначай спросил он.

– Нормально… репетирует Джульетту, – напрягся Арсеньев.

– Джульетту… – повторил в задумчивости мгновенно помрачневший начальник. – Сколько уже идут репетиции?

– Месяц – полтора… – осторожно ответил главный режиссер.

– Миша, – начал свою речь начальник, – есть такие моменты в жизни, когда от решения другой судьбы – зависит твоя судьба…

– Не продолжай! – попросил начальника Арсеньев. – Я этого не смогу сделать.

– Ты подумай хорошо, Миша… – попросил начальник.

– Я подумал, – прервал его Арсеньев. – Я не смогу!

– Лактионова, Мишенька, после разоблачения Косырева – это пятно на знамени театра! А знамя театра – это его главный режиссер! Вот так-то! – поучительно произнес начальник.

– Меняйте знамя, – переходя на «вы», предложил Арсеньев.

– Это не по-большевистски! – расстроился начальник. – Пятно со знамени надо смыть! Ты о зрителе подумай! – предложил Кононыхин. – Придет зритель в театр и вместо того, чтобы