Любовь Советского Союза - Сергей Снежкин

переживать печальную судьбу Джульетты Капулетти, будет думать о том, что эта Джульетта сожительствовала с врагом народа Косыревым! Ну какой тут, к чертовой матери, Шекспир?

– Коля, – неожиданно возвратившись к дружескому обращению, продолжил Арсеньев, – ты начальник всех советских театров! Человек честный и жесткий! Возьми грех на себя! Лактионова – актриса талантливая, я бы сказал… ей совсем немного до выдающейся актрисы! Таких сейчас нет! И ты хочешь, чтобы я ее уволил! Да еще по такой статье! А как мне жить после этого? Как остальным актерам в глаза смотреть? Как спектакли ставить? «Сеять разумное, доброе, вечное»?! Уволь… я не смогу! – закончил он.

– Это надо! – мягко сказал начальник. – Это жертва, которую необходимо принести. Пойми… иначе ты принесешь в жертву себя, свой театр и меня!

– Так спаси нас всех! – обрадовался Арсеньев. – И меня, и театр, и себя!

– Нет! – так же мягко улыбнулся Кононыхин. – По нормативному акту комиссариата увольнять работника своего театра можешь только ты! Потому что ты отвечаешь как за его принятие на работу, так и за его увольнение! – И начальник управления показал Арсеньеву заранее подготовленную к этому разговору бумагу. – Ну, естественно, с согласия партийной и комсомольской организации… – Начальник замолчал. – Лактионова комсомолка? – спросил он и сам себе ответил: – Конечно, комсомолка! Кто у вас секретарь комсомольской организации?

– Мерзавцы мы! – тоскливо подытожил все понявший Арсеньев.

– Нет! – твердо и убежденно ответил ему начальник. – Большевики!

Глава 2

О том, что счастье, на удивление, достижимо

В Театре имени Ленинского комсомола, бывшем Театре рабочей молодежи, шло комсомольское собрание.

– Товарищи! На комсомольском собрании Театра имени Ленинского комсомола присутствуют тридцать шесть человек, двое отсутствуют… по уважительной причине… больны. Есть предложение начать собрание. Кто за? – Секретарь комитета комсомола театра, лысеющий парень с озабоченными глазами, посмотрел в зрительный зал, где на первых рядах расположились комсомольцы театра. Все согласно подняли руки. – В президиум собрания предлагаю избрать следующих товарищей, – читал секретарь по бумаге. – Секретаря городского комитета ВЛКСМ товарища Панкова.

Панков, широкоплечий парень с квадратным рабочим лицом, очень хмурый и очень значительный, уже сидел в президиуме – на сцене, за длинным столом, покрытым красным сукном.

– Секретаря партийного комитета театра товарища Седельникова, народного артиста республики… – продолжил представление секретарь.

Седельников, удивительно похожий на последнего премьер-министра России Александра Федоровича Керенского, игравший в театре в основном недобитых буржуев и фашистов, по старой артистической привычке встал и поклонился, что было встречено недоуменным взглядом секретаря горкома.

– Чего это вы кланяетесь, товарищ Седельников? – негромко спросил он. – Здесь собрание комсомольское. А не спектакль.

– Извините, – пробормотал Седельников.

– И член комитета комсомола театра товарищ Сазонтьева, актриса нашего театра, – закончил представление президиума комсомольский вожак театра.

Сазонтьева, красная от возбуждения и ответственности, сидела, не поднимая глаз.

– Секретарь собрания и стенографистка товарищ Полагаева, – сообщил секретарь.

Сбоку от стола президиума был приставлен маленький столик, за которым пожилая женщина в очках с невероятной скоростью записывала все сказанное на собрании.

– На повестке дня один вопрос! Персональное дело комсомолки Лактионовой.

– Формулировка? – выкрикнули из зала.

– Формулировка – связь с врагом народа Косыревым, бывшим генеральным секретарем Центрального комитета ВЛКСМ, – пояснил секретарь. – Лактионова, выйди на сцену, – потребовал секретарь.

Галина, сидевшая в самом краю ряда, отдельно от всех, встала и в совершеннейшей тишине, под стук своих каблуков, взошла на сцену. Секретарь комитета комсомола театра повернулся к секретарю горкома. Горкомовский начальник хмуро осмотрел Галину и потребовал:

– Лактионова, расскажи о своем отце.

– Я не могу о нем ничего рассказать. Я его не знаю. Он ушел от нас с мамой, когда мне и года не было, – ответила Галина.

– Он осужден, – уточнил секретарь горкома, с удовольствием заглядывая в свои бумаги.

– За растрату, – быстро ответила Галина.

– Вот как! Про отца ничего не знает, а за что осудили – знает! – удивился секретарь.

– Мне мама сказала. И потом, когда я вступала в комсомол, я от отца отказалась, – ответила Галина.

Секретарь замолчал, изучая свои бумаги. Секретарь комитета комсомола театра осторожно напомнил ему:

– Товарищ Панков?..

– Задавайте вопросы… – не отрываясь от бумаг, разрешил секретарь горкома, – я позже.

– Вопросы, товарищи! – воззвал к собранию секретарь.

Зал молчал.

– Лактионова! – заговорила вдруг Сазонтьева высоким, срывающимся голосом. – Расскажи нам, Лактионова, о своей развратной связи с комсомольцем Русаковым!

– Ну и гадина же ты, Зинка! – сказал кто-то из темноты зала.

– Кто это сказал? – встал секретарь комитета комсомола театра.

– Я это сказала, – поднялась подруга Гали Таисия Аграновская. – Ты же сама за Русаковым приударяла. А он на Галине женился, вот ты и злобу затаила!

– Не по теме! – вскричал секретарь театрального комитета. – Сядь, Аграновская! А ты, Лактионова, отвечай на вопрос, поставленный перед тобой членом комитета товарищем Сазонтьевой! А вы, товарищи, не превращайте комсомольское собрание в базар!

– Это Сазонтьева все в базар превращает, – пробурчала Аграновская, но на место села.

– Вон Русаков в зале сидит, – кивнула Галина на бывшего гражданского мужа, сидевшего в зале. – Пускай он и расскажет о развратной связи.

– Какая связь, – невнятно начал объясняться побледневший Русаков, – если мы даже не зарегистрировались? Я узнал, что ее мать живет с врагом народа, и сразу же ушел. Я ведь не знал… я думал, что она… нет, я подозревал… мне многое не нравилось… сомнения были…

– Лактионова, ты здесь не распоряжайся! – прервал Русакова секретарь горкома. – Здесь не ты вопросы задаешь, а тебя спрашивают.

– Расскажи, вот… – он показал почему-то в сторону севшего Русакова. – О преступной связи твоей матери с врагом народа Евграфовым Антоном.

Галя молчала.

– Что же ты молчишь, Лактионова? – настаивал представитель горкома. – Сказать нечего? Ну, тогда мы скажем… Евграфов до двадцать первого года состоял в эсерах, потом по заданию эсеровского подполья замаскировался, вступил в большевистскую партию с целью совершения диверсий и подготовки покушений на руководителей нашей партии и нашего государства рабочих и крестьян, – прочел он в своих бумагах.

– Я не знала этого, – тихо сказала Галина.

– Громче, Лактионова! – потребовал секретарь горкома. – Мы не слышим, что ты там бормочешь!

– Я правда не знала про это, – так же тихо повторила Галя.

– Про отца не знаешь, про Евграфова, с которым твоя мать десять лет сожительствовала, не знаешь, про Косырева тоже не знаешь? – почти кричал Панков.

– Я знала Алексея Михайловича, – призналась Галина.

– Знала! – вцепился в последнее признание Галины Панков. – Ну, рассказывай, что знала о Косыреве? – и он взял карандаш, готовый записывать все, что расскажет Галина.

– Он помогал мне… и театру… – так же тихо сказала Галя. – Я не знала, что Алексей Михайлович… ведь никто не знал, правда? – обратилась она к президиуму. – Вы ведь тоже не знали?

– Театру помогал Центральный комитет Ленинского комсомола! – закричал, багровея, секретарь горкома. – А вот тебе – да! Тебе помогал лично троцкисткий недобиток Косырев! Не ей! – он ткнул в сторону мгновенно побледневшей от одной мысли о помощи со стороны троцкисткого недобитка Сазонтьевой. – Не ему! – теперь секретарь указал коротким и мощным, как рука, пальцем на опустившего голову Русакова. – Не им! – широким жестом он обвел притихший зал. – А тебе, Лактионова! – Секретарь замолчал, тяжело и громко дыша ноздрями – Молчишь? – с ненавистью вопросил он. – Знаешь, про что молчишь! Хватит! – Привычным жестом он провел большими пальцами рук за поясным ремнем, оправляя гимнастерку. – Хватит демагогии! Ставлю вопрос: кто за то, чтобы исключить Лактионову из рядов комсомола?

Он не успел поднять руку… сзади него что-то заскрежетало, заскрипело… Откуда-то с колосников[15] медленно опустился задник, расписанный дымящимися фабричными трубами и доменными печами, а вслед за задником вниз поехали бутафорские деревья с трепещущими листочками на ветвях.

– В чем дело, товарищ Бастрыкин? У нас комсомольское