В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

«Боже, да Лева ли это?!» — думает Шифра. Что за странный сломленный человек сидит рядом с нею во главе стола? Незнакомец извлекает из кармана мятое удостоверение, оно переходит из рук в руки. Петр Сергеевич Михайлов, 1910 года рождения, житель Саратова. Члены семьи Мельцер оторопело вглядываются в потрепанную бумажку. Шифра Львовна кусает губы.

«Ничего страшного, — думает она. — Все образуется».

Главное, что милостивый Творец сжалился над материнским сердцем и послал ей этот бесценный подарок — живого сына, живого и здорового… Из темных и страшных мест вернулся домой ее мальчик, ее Левушка. Семь кругов ада прошел он, огонь и воду, страх и ужас. Было бы странно, если бы эти события не оставили на нем никакого отпечатка. Мальчик просто промерз до мозга костей в своем жутком одиночестве. Нужно отогреть его, успокоить, вернуть к прежней жизни. И нет ничего лучше родных рук для такого тонкого ремесла.

Она говорит:

— Давайте-ка все выпьем. Лехаим! Выпьем за моего младшего сына Леву, который столько всего выстрадал…

Тих и мягок голос матери, слеза появляется в уголке ее глаза и скатывается по щеке. Со всех концов стола тянутся к Леве полные стаканы… — но что это? Лева отказывается пить!

— Я теперь не пью, — говорит он. — Нельзя, совсем нельзя.

— Но на моем-то празднике ты можешь выпить? — возражает Шифра. — Хотя бы малую стопку…

Мельцер-Михайлов колеблется, но тут с другого боку обнимает его за плечи брат — майор Исаак Зиновьевич:

— Брось, Левка! Что нам «можно», что нам «нельзя»? Трын-трава, Левка, трын-трава!

Майор уже навеселе, язык его слегка заплетается. Лева берет из руки брата запретную стопку, с сомнением смотрит на нее и выпивает. Шифра тут же снова наполняет стаканчик.

— Пей! — толкает брата Исаак.

Тот пьет.

— Это стакан? — удивляется майор, разглядывая Левину маленькую стопку с таким выражением, будто перед ним какая-то неведомая зверушка. — Эй, люди, что вы, как неродные? Дайте Леве нормальный стакан!

На помощь к бравому офицеру устремляются две племянницы — румяные веселые девушки-хохотушки:

— Дядя Лева, дядя Лева! Лехаим!

Теперь Лева почти не сомневается. Забытый вкус материнского винегрета греет ему душу наряду с уже выпитыми стаканчиками.

— А нам все трын-трава! — гнет свою пьяную линию майор. — Лехаим, братишка!

Лева кивает и вдруг спрашивает:

— Когда папа умер?

Басовые нотки уже не так слышны в его голосе, зато в самом конце вопроса взмывает типично еврейская интонация, безошибочно указывающая на национальную принадлежность говорящего. Леве подробно рассказывают о болезни и смерти Залмана Бенционовича. Собравшиеся молчанием поминают ушедшего отца, деда и прадеда.

Майор наливает себе и брату новую порцию. Гулять так гулять! Его отпуск кончается через четыре дня. Войны больше нет, и все теперь трын-трава, но дисциплина есть дисциплина: в часть нужно прибыть вовремя. А пока можно напиться до чертиков.

— Давай, Лева!

— Давай, Исаак!

Они одновременно опрокидывают свои стаканчики. Теперь беседа между братьями течет плавно, почти как до войны. Рядом смеются-заливаются две хохотушки-племянницы. Старая Шифра дирижирует деликатным процессом возвращения Левы в лоно семьи.

Какое-то время я наблюдал за ними, а потом отвлекся в пользу собственного стакана и винегрета. В конце концов, рассказчик тоже имеет право выпить и поесть. Не помню, как долго мое внимание занимали другие дела и разговоры, но когда я снова взглянул на Леву, то поразился происшедшей с ним перемене. Он был заметно пьян и говорил, говорил, говорил без передышки, причем обе его руки принимали самое непосредственное участие в разговоре. Они молчали в течение долгих четырех лет, скованные стальными наручниками чужого облика, и вот теперь наконец вырвались на волю. Лева потрясал кулаком, воздевал вверх указующий перст, крутил ладонями, хитро потирал друг о дружку пальцы и тут же собирал их щепоткой, чтобы в следующее мгновение распустить веселым веером. Они казались еще пьяней, чем их хозяин, эти две руки — они были пьяны от свободы. Изменился и голос: он уже не басил монотонно и тупо, но играл разными интонациями — от удивленного восклицания до заговорщицкого шепота. Если бы подвыпивший Лева мог слушать самого себя, то наверняка разобрал бы в своей речи знакомые нотки истомившейся в неволе души.

Но он был слишком занят пьяным диалогом со своим геройским старшим братом.

— Выпьем, Лева! — кричит майор, поднимая стакан. — Лехаим!

— Лехаим! — восторженно отзывается Лева.

— Самую капельку! — ухмыляется майор. — Чтобы совсем трын-трава!

— Чтобы совсем… — повторяет Лева.

Он смотрит на «капельку» в своем стакане и вдруг начинает смеяться. Этот смех короток и странен и быстро смолкает, словно убоявшись собственного звука. Первый смех за последние четыре года. Лева откашливается и кладет руку на грудь, как будто хочет нащупать, заново ощутить это удивительное явление — смех. Да, вот он здесь, поблизости, никуда не делся, а, напротив, рвется наружу. И Лева разражается хохотом. Он смеется во весь рот, всем лицом, всем своим существом, сотрясаясь и утирая выступившие слезы. Смеется без остановки, смеется без причины — во всяком случае, без видимой. Хотя нет, причина налицо: Лева совершенно пьян. С затаенной болью и жалостью глядит на него старая мать. Под громовыми раскатами хохота слышится ей тоненький плач измученной сыновней души.

Праздник продолжался, шум то утихал, то нарастал вновь. За окном забрезжил рассвет, затем юное весеннее утро бросило в комнату пригоршню золотых солнечных зайчиков. Многие из гостей уже пали в неравной схватке с хмелем и сном. Кто-то дремал на кровати, кто-то на кушетке, а кто-то заснул сидя, прямо за столом. Со всех сторон доносился храп, посвистывание, посапывание. Были и такие, кто ретировался с поля брани в направлении домашней постели. Но с десяток самых стойких бойцов никак не могут угомониться. Они продолжают мужественно сражаться с бутылками вина и мисками винегрета. Они поют, и радуются, и шумят,