Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Вот и мост! – обрадовался Павлуша. – А солнце-то к вечеру клонится. Как долго мы провозились! Да и проспали здорово. Я-то проснулся на зорьке: лошадей перевязал, рыбу отварил да все такое… Ну, что же, будем перетаскиваться?

Мы перенесли грузы на другой берег, а потом, не мешкая, Павлуша первый попытался переплыть на пеганке Жебек. Отпустив подпруги у седла, он направил коня в ледяную воду. Конь с первого шага у берега нырнул и скрылся в воде с головой. Я так и подумал, что дело будет плохо, но вскоре голова пеганка показалась на поверхности, и он, фыркая и отдуваясь, держась грудью навстречу бьющему течению, поплыл спокойно и уверенно к противоположному берегу.

Хуже получилось у меня на соловом. Он так же нырнул и скрылся под водою, как и пеганок, но, когда вынырнул, поплыл по течению.

– Дядя!.. Утопнете!.. Што вы делаете? Держите его навстречу воды!.. Поворачивайте ему голову!.. Голову поворачивайте! – кричал мне Павлуша, но все мои попытки повернуть солового головою навстречу течению оказались напрасными. Мой испуганный мерин, перепрядая ушами, не слушаясь моих поводьев, изо всей силы работал ногами и… плыл по течению. Нас понесло. Недаром же я приметил на середине Жебека огромный валун, выступавший на метр над водой. К этому камню в какую-нибудь минуту меня поднесло на соловом.

– Дядя, прыгайте вправо!.. Прыгайте вправо!.. Вас закрутит у камня!.. Ай, мамочка, что же такое делается!.. Ай, мамочка, мамочка!..

Я еще уловил эти слова и рыдание метавшегося на берегу Павлуши, а потом вдруг меня крутануло под воду, и я, уже не помня себя, хлебнул холодной, обжигающе-холодной воды… К счастью, взмах дурного течения выбросил меня к тому берегу, где был Павлуша, но мой соловый и легкие переметные сумы на нем, набитые моими личными вещами, исчезли в бурных водах Жебека.

– Где же соловый? – спросил я, когда немного опомнился от пережитого.

– Игде! Пропал соловый, и все пропало!

– Как это пропал?

– Так и есть натурально.

– Да не может быть! Где же нибудь он да выплыл?

– Да игде же он выплывет? – хладнокровно возразил Павлуша. – Его трахнуло головой о камень. Ежели бы не он, вы бы ударились. А потом я видел, как что-то мелькнуло вон там, далеко, за изгибом. Да вить это мелькнул, может быть, и не соловый, а так это, вода! Там Жебек, сами видели, рвется по камням вниз, с горы.

Так и было: соловый погиб. Его унесло вниз к водопаду, разбило о камни, и уж, разумеется, я не нашел у берегов Жебека ничего из моего имущества. Мне было жаль моего белья, спального мешка и записных книжек. О том, что могло быть со мной, тогда как-то не думалось. А ведь и сам-то я остался жив только по воле простой случайности. Как говорил Павлуша, головой о камень мог трахнуться не соловый, а я.

4

Вторую ночь мы проводили на берегу Жебека. У меня сильно болел бок, ныли ноги и руки, а главное – шея… Я не мог повернуть голову ни вправо, ни влево, точно дурное течение свернуло мне шейные позвонки. Павлуша разложил большой костер и сушил мой бушлат и другие вещи, которые были на мне во время купанья в Жебеке. Разговаривая с Павлушей, я только в эту ночь, на третьи сутки нашего таежного путешествия, узнал кое-что из деревенской жизни моего проводника. Ведь недаром же говорят, что сибиряк носит сердце в шубе – то есть если и заговорит, то не вдруг и не сразу распахнет перед тобой свою душу. Нет, сибиряк сначала присмотрится к тебе, выпытает у тебя, что ты за человек, а потом уж либо вовсе не станет с тобой вести разговор, либо будет весь твой.

– Так ты и уехал из Курагиной? – продолжал я расспрашивать Павлушу.

– Так и уехал. Отец мой самый что ни на есть коренной приискатель. Исходил Саяны вдоль и поперек. На Нижнем Кизыре открыл прииск, его все знали на Саянских приисках, – говоря это, Павлуша глубоко вздохнул.

– Ну а все-таки, почему же ты уехал из Курагиной? – поинтересовался я. – Ведь ты же колхозник?

– Да почему? Я же вот и говорю. Мать у нас в колхозе «Коминтерн». Это главный курагинский колхоз. Одной пашни в «Коминтерне» тысяч восемь га, дойных коров тысяча штук, лошадей более тысячи… всего хватает! Мать да еще три меньших брата – Васька, Пронька, Лукьяшка – работают по хозяйству. Ну а мы с тятей робили на Саянском прииске. Ноне весной, во время обвала ледников, батю пришибло. Похворал он недели две и умер. А за день до смерти он меня позвал к себе в больницу да и сказал вот што: «Я, говорит, видать, не оправлюсь. Худо мне, Павел. Грудь расшибло. Ну а ты не плачь. И духом, говорит, не падай! Ежели на этом прииске после моей смерти робить не будешь, то поезжай на Ольховку». Это Артемовский. В народе его Ольховкой прозвали. «Там, говорит, работай и живи. Да приискателем будь почетным. Таким, чтобы на тебя пьяные пальцем не показывали». – Павлуша помолчал, осмотрелся кругом и закончил свою речь так: – А тятя-то мой был знатный! Его артель Красное знамя имела. Сам директор прииска речь держал, когда его хоронили. Вот ведь как случается… Понаведался я после похорон домой, в Курагину, пособие, деньги тоись, матери отвез, да и подался на свою линию в тайгу. А что же мне делать в деревне, ежели у меня все нутро лежит к тайге, к золоту? Ведь вам этого не понять! Вы люди приезжие в тайгу. А я, может, и родился в тайге! – Павлуша взглянул на меня исподлобья, точно проверяя, не смеюсь ли я над ним?

– А разве ты не в тайге родился, Павлуша?

– Это почему же не в тайге? В тайге и есть. Отец тогда робил на Балахчинском прииске, в старательской артели. Им в то лето не везло в золоте. Ну, вот он и взял мать с собою и говорит ей: «Поедем со мною, может быть, если не на твою руку, то на того, кто в тебе, нам выпадет счастье». Это так верят приискатели. И счастье пошло. Старательская артель в то лето намыла более девяти фунтов чистого, а робили на старых разработках. Там я и родился, где-то в таежном месте, за Балахчином. А теперь поехал сам в тайгу на тятином неганке. Так и есть: мне сразу повезло!

– Где же это тебе повезло? – невольно удивился я. – Ведь ты еще на руднике и не работал.

– Ну, дак ведь я же в этот день подрядился к вам!