Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

отправила Турмалайку с запиской. Как получила известие о полынье и найденных возле вещах, так написала, не ждать её побега. Не тянуло увидеть родителей. Хотя через Муханова получила сообщение отца. Родители вновь сошлись, отец повинился, мать обещала более не пить. Где-то отдалённо внутри себя подметила: не удержатся оба, но лучше вместе, чем врозь. И снова вернулась к своим, то есть к Сашкиным, стихам. Единственное, о чём грезила: сесть в поезд и уехать в Петроград, разыскать Сашкину мать и поклониться ей, ища прощения. Ведь через неё, Диночку Таланову, сгиб поэт Сашка, единственный сын своих родителей.

Сегодня особо скучалось.

Сердце запросило тёплого слова, живого участия. От Мушки нет ответа. От Виты вовсе молчание, они с Лантратовым переживают большое чувство. Оба играют в глупую игру. Окружающим видна обоюдная влюбленность, лишь двое глупцов, не замечая её, о ней же мечтают поодиночке. Как же раздражают их вежливые каролинские маски. Господи, но не дал же Дине любить, как им! Господи?! Кто это? Тот, Кого не признавала? Господь, это Тот, с Кем можно говорить о мёртвом Сашке.

Весеннее солнце расщепляло сосульки на водопадики, на тысячи водопадиков. Капель била о карниз щелкотнёй. А луч солнечный, попадая в хрустальный зрачок змеи на фронтоне, рикошетил через стекло в комнату. Дине надоело щуриться, но лень подниматься из кресла-качалки. И всё же луч назойливо ослеплял, раздражал живостью и задором. Девушка собралась одёрнуть шёлковую портьеру и застыла возле окна с тканью в кулачке. Она даже не поняла, что комкает ткань, тянет на себя, обрывая. На тротуаре напротив остановился прохожий в неприметном пальто и шапке, но в приметном жёлтом шарфе вокруг шеи. Он пялился на окна, не щурясь; солнце у него за спиной. Может быть, разглядывал змеиные головы с хрустальными глазами, лепнину, картуши, маскароны, цветочные вазы фасада. Увидев девушку в окне, прохожий сделал два поспешных шага на мостовую. Не заметить, не узнать его невозможно – Сашка. Мимо пронеслись сани, возчик сердито прикрикнул на бросившегося под ноги пешехода.

– Третий день ходит.

Голос сзади больно рассёк спину, как вдарил ребром ладони по хребтине. Дина шагов не слышала, вся в проём окна подалась и вся дрожала невозможностью. Испуг дрожь остановил. Обернулась, исподлобья глядя и пожалев о пропаже Worcesterа.

– Ты что же, видела? – Дина тянула время, соображая, что делать, как обойти мухановского стражника.

– Видала.

– А Паук?

– Должно, нет.

– Не сказала?

– Неа.

– Почему?

– Не всхотела.

– Не крути, что задумала?

– Сбяжишь?

– Выдашь?

– Неа.

– Турмалаечка, так я пойду? – Дина снова обернулась к оконной раме, раскрыв створку, махнула ладошкой.

Сашка стоял на месте, задрав голову. Улыбался.

Дина, едва принимая действительность существования человека в жёлтом шарфе, едва веря в неожиданную доброту Турмалайки, закинула в кофр носильные вещи без разбору. Потом приостановила спешку, заставила себя вдумчиво пройтись по комнатам, собирая важное. Из секретера взяла документы, бумаги, деньги. Забрала свои украшения «добрачного периода» и медные часы-танцовщицу. Обошла квартиру по кругу, оглянулась на медвежью шкуру, кресло-качалку, оттоманку, книжный столик, консоль, ширму – всё чужое. В прихожей, одевшись, остановилась попрощаться с прислугой.

– Ведь не увидимся больше. Простим же друг другу.

– Не свидимся. Прощевай.

– Вот же тебе за сегодняшнее, – сняла с руки перстень с аметистом, – от меня. А он и сам с тобой расплатится.

– Да он уже расплатился, аспид.

Из дверей, обернувшись, Дина спросила:

– Как зовут-то тебя?

– Лукерья.

– Прощай, Луша.

Турмалайка из того же окна с повисшей шторой поглядела, как молодая хозяйка выскочила на тротуар и, не глядя по сторонам, бросилась на мостовую. Навстречу ей бежал молодой парень в вязанном шарфе. На середине дороги двое встретились, обнялись, парень забрал из её руки лёгонький кофр и под руку спешно повёл свою спутницу в сторону набережной, пропуская телегу с хромающей кобылкой.

Луша вслед за хозяйкой оглядела шкуру, кресло-качалку, оттоманку, книжный столик, консоль, ширму. Пошла на кухню, вытряхнула из холщового мешка картошку прямо на пол, вывернула мешок наизнанку и в комнатах принялась скидывать в него вещи, одну за другой. Сначала туда полетело меховое манто, свёрток кружев, потом шёлковый пеньюар, а следом и полотенца, и лифчики, и нижние юбки, простыни. Потом среди мягких тканей уютно устроилась китайская ваза, часы каминные с позолоченными ангелочками, музыкальная шкатулка с украшениями. А после некоторых раздумий в набитый мешок мягко шлёпнулись распутные фарфоровые фигурки. Когда дело в комнатах было покончено, прошла на кухню. Ходила, пиная картофелины и во вместительную наволочку запихивая шмат копчёного мяса, банку гусиного паштета, буженину, горшочек со сливочным маслом и кусок солёного омуля. Завязала наволку и мешок обрывками шпагата. Быстро оделась. На выходе присела по обычаю, оглядела дом с порога и, взвалив на салазки перетянутый бечевой мешок, да наволочку, стала спускаться по лестнице чёрного хода. Дверь за спиной угрюмо ухнула. Женщина шла, скрежеща по ступеням полозьями гружёных салазок, и представляла, как ночью заявится Муханов, как обнаружит пустой дом, тёмные окна, как станет беситься, как кинется к старшому, тучному и дебелому, не раз обещавшему отпустить Турмалайку, но державшему на привязи. А и тот не будет знать, где искать её теперича. В деревню под Лугу она не вернётся, своих перевезла в даль дальнюю. Вот и ищите теперича, товарищи. Погнуласи перед ими, понагибаласи, роняла себя, а только помнит Луша, как лицом её в лук репчатый кунали, какой злой лук попался, как смешивались слёзы горечи со слезами обиды.

Женщина прошла голым сморщенным садом за дом, мимо «Дачи Наполеона», торчащих «челюстей» разрушенной оранжереи. Саночки легко катили по насту. С горки споро спустилась к реке. У мостка через речку поправила свалившийся с большого мешка куль поменьше и потащила салазки вверх, на мост. Как переправилась на ту сторону реки, так от дома беседующих змей её видно не стало. И оглянись женщина с салазками на дом, не увидала бы, как почти в тот же час, в полдень – неурочное для него время, в квартиру на верхнем этаже поднялся мужчина. Не стал звонить, по-хозяйски вытащил ключ, вставил в замочную скважину. Ключ проворачивался в замке. Мужчина постоял возле гиппиусовской лестницы, сплюнул на мозаичный пол и нажал-таки на кнопку звонка. Треск затих в глубине комнат. Но никто не отворил. Толкнув дверь кулаком, мужчина почти полностью распахнул её. И следующий шаг дался ему с трудом.

Более всего настораживали не замок, не ключ, а тишина, какой не ждёшь, какая не должна, ну, никак не должна стоять в полдень в действительно счастливом доме. Почти бегом обойдя все комнаты, быстро понял: