Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

ушла. Ушла! Забрала барахло. Оставила гравюры, травлёный эстамп восемнадцатого века. Взяла китайскую вазу – дешёвую подделку, каминные часы с дурацкими позолоченными амурчиками. И танцовщицу взяла, так, барахлистую вещь. Эротические фарфоровые фигурки пропали. Нет манто. Нет шкатулки с украшениями. На месте четыре серебряных портсигара, ножи с инкрустированными рукоятками на месте, костяные шахматы, посуда и остальное, редкое, дорогостоящее. Быстро собиралась, впопыхах. Псина-то ейная лупоглазит со шкафа. Где же дура, Турмалайка? Как упустила хозяйку? Опять за керосином подалась? Да бочонок керосина в углу чулана киснет. Боязнь нехватки перешла у кухарки в привычку, привычка в болезнь – болезнь делать запасы.

В кухне пнул разбросанные картофелины. Оглядел полки и шкафчики. Мука на месте, буженины нет. Гречка в туеске, солёный омуль ушёл. Турмалайка? Гадина? Кто?! Обе! Ограбили и бежали. Вместе! Заодно! И тут его пронзило что-то с левой стороны, будто ребро как острую спицу из грудины выдернули. Больно, как иглой с нажимом протыкаешь насквозь игольную подушечку и внезапно с силой вонзаешь в мякоть фаланги. В будуаре схватил чучело болонки с алым бантом и зашвырнул в камин гостинной. Бросился к секретеру, запнувшись о медвежью шкуру.

Бумаги, за какими в полдень вернулся домой, исчезли.

Гадина.

Гадина, гадина…

Гадина, гадина, гадина!

Двое кружили по городу в поисках ночлега, оставив вещи в холостяцкой безалаберной квартире, звавшейся между жильцами «Прапарнасом». Поэт снимал комнату напополам с художником-станковистом, через стенку жили скрипач и писатель, а в третьей комнатухе-чулане без окон – хозяин квартиры, старичок-поклонник муз, пускавший к себе студентов, начинающих авторов и непризнанных гениев. Поселиться Дине в «Прапарнасе» у Сашки – и представить невозможно. К родителям ехать небезопасно. Без вещей, налегке, понеслись к Мушке в театр. Большие расстояния проделали легко, где пешком, где подъехав, не замечая свирепых набегов мартовского ветра и мрачных лиц, пялившихся на двоих, буквально не могущих скрыть счастья среди общей угрюмости. В одном месте налетели на агитационный митинг, в другом – на сбор Православных женщин. Жизнь города шла новым порядком: в объёме обратного отношения пережитого и происходящего. А двоим державшимся за руки вместо передового и обновляющего, хотелось попросту, по старинке, бухнуться в ноги к родителям – благословите, да колечко на палец, хоть медное. Чтобы слово родительское и медный ободок засвидетельствовали их единение навек.

«У Корша» не застали Мушку, зато обнаружили её в «Тиволи» вместе с Костиком. Перехватили в перерыве между репетициями. Вчетвером рассудили, что к Мушке переехать нельзя: хоть дома Милицы не знает Муханов, зато Турмалайка по адресу Подснежниковых носила письмо. Укрыться в Сокольничей роще тоже не выйдет, дача отобрана под благовидным предлогом создания советских яслей или дома ребёнка. Но, как говорят бывшие соседи, в талановском двухэтажном доме с колоннами проживают люди из аппарата московского городского правления и вся благоустроенность вместе с обстановкой отошла государству. Дине вспомнилось приглашение Виты: Алексеева слобода, церковная горка, проулок, а там спросить частное владение Лантратовых. Но Мушка отговорила: у них второй день, по словам Костика, гостят приезжие. Костик наведывался к Лавру. Липа не пустила, извинялась. Зато принёс две новости: про отца Виты и свадьбу предводительницы швецов с молочным братом Лавра. Вот такая «голубиная почта».

Укрыть беглянку в доме профессора Евсикова предложил сам Константин. Действительно, дома по адресу Последний переулок не знали ни Турмалайка, ни Муханов, ни Талановы-старшие. Костик повёз Дину, Сашка вернулся домой за её вещами. В «Прапарнас» Сашка перебрался из похожей коммуны после выстрелов в арке. Смалодушествовал. Струхнул. Стыдился. Скрылся. Дважды порывался уехать из города. Доставал билеты через знакомого кондуктора и дважды возвращался с вокзала. Через несколько дней обнаружил себя на Воронцовых полях, рассматривающим лепнину, картуши, маскароны, цветочные вазы на доме с беседующими змеями. Рептилии злобно сверкали хрустальными глазами. Изгоняли. И два дня Сашка уходил ни с чем. На третий увидел знакомое лицо в окне. Как странно выходит в жизни, он всегда боялся красивых женщин. Он привык к сиюминутному обожанию поклонниц. Он не собирался ни с кем связывать свою жизнь надолго. Он считал себя смелым и свободным. И один миг, одна ситуация показывает тебе, кто ты таков и как хрупки твои планы. Сейчас присутствие женщины, из-за которой в него стреляли, становилось важнее литературных кружков, притихшей Музы, собственного страха и слабости.

После чаепития, проводов Сашки, расспросов Прасковьи Палны долго не спалось на чужой постели. В Костиной комнате засилье растений. Сам хозяин «оранжереи» перебрался в проходную комнату возле гостиной. Просил гостью не смущаться, весь вечер болтал о Мушке, в последнее время жаловавшейся на роли, всё чаще ей выпадавшие: Нюра-птичница, Клава-жница, корабельный юнга, революционный арапчонок, как будто она травести.

Пора спать, а сон не шёл. Дина просматривала пронесшийся день заново. Длинный, длинный – счастливый день.

А Турмалайка вовсе не цербер – вот тебе, самонадеянной, не видящей ничего дальше своего носа, получай урок.

А Муханов дрянь, жалкий тип и подлец: знал, Сашка жив, нарочно молчал.

А поцеловаться успели только два раза, в кулисах, между брошенных в углу декораций: валялась, кажется, ростовая кукла оловянного солдатика и картонный Щелкунчик, на сцене возводили огромную фанерную фигуру матроса со штыком.

А глаза у него серые, нет, даже голубые, чистые и не страшные глаза.

А про новые стихи не успела.

А сын он у матери и вправду один.

А в Петроград они поедут.

А любить, оказывается, она умеет.

С каждым новым испытанием понимаешь, какие силы в себе несешь. Едва тебе показалось, нету мочи вынести, Господи, удержи, как выпадает новое, отчего только что пережитое кажется не таким страшным, неподъёмным. Один беспокой сменяет другой. Искусы, муку, треволнения: прещения пережить бы. На душе смута. А тебе души чужие врачевать надобно.

Роман Антонович проверил, хорошо ли укрыт одеялом ребёнок. Толик после краткого гостевания у Сиверсов принялся кашлять весенними ночами, ни разу не болев за зиму. И кашель лающего характера. Надо бы соком редьки с мёдом попоить.

Дела наплывают.

Помыслы одолевают.

Тревоги множатся.

Нужда надвигается.

Аресты пошли.

А сдаться – невозможно такое.

Держаться духом, стойкость испытывать.

Отцы, Мелетий с Илларионом, пророчат разор церкви Христовой.

Обновленец, извергнутый из прихода, грозился Политотделом.

Сказано, наполнились мрачные места земли домами беззаконий.

Проповедь говоришь, а слышат ли? Или слышат иное, что попало.

Паства скудеет. Не так быстро, как в новообрядческой, а всё ж отток.

Вашутин вот – перебежчик, клятвопреступник, отщепенец.

Головщик из хора ушёл. Пришлый забесплатно трудиться не станет.

Дохода нет. Ни приношений, ни благотворений, ни пожертвований.

Расчёты затруднительны и за дрова, и за