Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

Наконец появился Василий Никифоров, бледный, не по весеннему дню.

«Будто вчера с Двины, от разгрома не прочнулся еще, через три-то года!» – подумала Марфа недовольно.

Споры начались жаркие. Собрались свои, верные, все были заодно, и все обговорено, кажись, и все же! Пенков уперся опять – ни в какую!

– Что мы решаем днесь? О чем спорим? О праве Великого Новгорода! А право наше с древних времен живет, еще при Ярославичах сложено! Оттоле и «Правда Русская», и уложения новгородские, и вольности наши! По закону и деять надо!

– Ты ищо о той поре вспомни, Никифорыч, – возразил Богдан, – когда споры «полем», поединком решали да водой да железом испытывали! Когда князь за полюдьем наезжал и судил, на ковре сидя! Оттоле начать, дак и великий князь Московский прав окажетце! В те поры за всякой суд одному князю али наместнику его вира шла!

– О первых временах баять нечего! – упрямо продолжал Пенков. – Тогда законы просты были, хранили их старики, решали на миру, по совести! Я скажу о нашем, новгородском суде! Еще когда вече ставилось и посадник был один, сложены у нас, в Новом Городе, три суда: посадничий суд, в иных делах смесный с судом князевым, торговый суд тысяцкого и суд владычный. Чего ни владыка, ни тысяцкий, ни посадник решить не замогут – то всегда вече приговаривало. Выше власти нет. Ты скажешь, Богдан, мол, после Шелони на всем одна печать князева стала, и с того городищенские наши посадничьи суды пересуживают и перед городом не отвечивают? Пото и Славкова с Никитиной откачнулись? Пущай! Но ты скажи мне, ответь! Где тот закон и по какому суду записан, что плотничана нонь переступили?

– Оне не то что закон порушили, а от самого закона отреклись! – вскипел Богдан.

– Да, Богдан Есипов! Да! От самого закона! На все есть управа у нас с тобой. И на то только, ежели кто откажется от суда, отринет от себя право новгородское, отречется от города своего, – на то нет у нас ни суда, ни закона!

«Говорит Никифорыч, так будто и прав! – думает Марфа. – В прежние веки мысли помыслить не было ни у кого отказаться от защиты, что давал город гражданам своим! В каждую войну полоненных на рати ли, мирных ли, захваченных на путях торговых, выручал Господин Великий Новгород прежде всего. Защищал и в чужих землях каждого своего купца. Схватят там новгородца – тут немцев имали или товар ихний, а то и войной грозили за братью свою. И до войны с Ганзой доходило! Кто откажется от такой защиты! Зачем? Не было на то закона и быть не могло. Да только не прежний век нынче, воевода, и дела створились не прежние!»

– Чтобы казнить отступников по закону, – заключил свою речь Пенков, – а не по изволенью нашему, одна только власть, один суд – вечевой! Он выше суда княжого! Он возможет сие! Одно вече вправе и отменять и налагать законы новые, только оно! Слово мое: надо поднять вече!

– Ради двух-то улиц? Вече? Тогда власть посадничья уже ни во что?! Я степенной, мне городом власть дадена! – кричал Богдан. Даже покраснел сквозь серую щетину. – Отступников и древле казнили! Вот, в лето шесть тыщь шестьсот сорок пятое расточили домы приятелей князевых, и имали на них полторы тысячи гривен, и дали купцам крутиться на войну! Чти! В лето шесть тыщь семьсот семьнадцатое Всеволод князь сам рек мужам новгородским: «Кто вам добр, того любите, а злых казните!» – и с того казнили Мирошкиничей, домы разграбили, села попродали и избыток по всему городу разделили! Опять, в семьсот тридцать шестом пошли с веча на тысяцкого Вячеслава, и двор его и братьи его дворы разграбили, и софиян многих, и липенского старосту грабили – тот к Ярославу ускочил! Было? В семьсот девяносто пятом Семена Михайлова дом грабили всею силой! В девяносто восьмом всю улицу Прусскую пожгли и пограбили. В восемьсот тридцать пятом двор Остафья Дворянинца в Плотниках пограбили и сожгли, а в пятьдесят девятом опять всю Прусскую улицу взяли на щит за неисправленье городу! В девяносто шестом Есифа Захарьинича двор развозили…

– Дак то все вечем решали! – возражал Пенков. – Я воевода от города, мне должно от веча указ имать!

Григорий Тучин неожиданно стал на сторону Пенкова:

– Василий Никифоров прав! По закону мы поступить не можем! И не бывает на то закона в народоправствах! А будь такой закон, не были бы мужами вольными, но рабами власти, которая тот закон применить вправе. Вечу надо решать о том! Если бы вече поднять и уж по старине деять, так черный народ должен Славкову с Никитиной разгромить!

– Мало, что ль, громили дворы боярские?! Черный-то народ с кого начнет, известно, а кем кончит, ни ты, ни я того знать не можем! – отрубил Савелков.

Марфа слушала бледная, с горящими глазами. Шептала губами, без голоса. Вдруг представилось: черные люди, ремесленники, кузнецы, плотники, суконники, и она – во главе! Так бы и нать! Как Захарьина двоюродника, Андрея Иваныча, полвека назад громили неревляна, про Клементья Ортемьина, про землю! С чего Захарья неревлян видеть не может о сю пору! А запомнил и через полвека! С Борецкого Исака, покойного, сердце на нее перенес – она тогда еще не рожена была, вот как!

Боятце… Все они боятце! Даже Савелков, и он!

И – странное дело! Сказал Савелков про черный народ, и примолкли, замирели все. Богдан спрятал колючие глаза под мохнатые свои брови. Онаньич построжел. Василий Никифоров огляделся растерянно: сам, верно, подумал, так ли сказал? Житьи переглянулись враз. Иван Есипов один, почитай, не понял. То на того, то на другого оглянет: что ж замолкли, господа?

Григорий Тучин вдруг встал, прямой, строгий, резко пошел из палаты. Вот оно! Чего ж они еще хотят?! Вот оно! И всё в этом! Конец. Те, в Плотницком, просто раньше их поняли!

Знал, что все глядят на него. Кровь шумела в голове. Не слыхал, окликнул ли Иван Савелков, нет ли. Да, тогда уж лучше великий князь Московский!

На сенях, за дверью, лоб в лоб – бледное лицо, ждущие глаза под слишком широкими бровями. Олена смотрела в упор и не отступила с пути. Григорий резко остановился, не зная, что сделать, что сказать. Олена прошептала только:

– И ты тоже нас оставляешь? – Горько искривился рот, закусила губу, тотчас вздернула голову. Столько муки было в глазах…

«Все эти годы, годы ведь! – подумал и ужаснулся Григорий. – Пото и замуж нейдет! А я? Бежал ли с поля боя тогда, на Шелони, бегу ли нынче? А Иван Савелков, не думавши, голову положит, и не за земли, за просто так, от сердца своего!» – повернулся Григорий. Так и не сказал ничего девушке. Хлопнула кленовая дверь уже за спиной. Сдерживая шаг, подошел к столу:

– Я со всеми. Без веча надо решать, Савелков прав. – Оглядел замкнутыми глазами Совет: то ли господа бояре при посаднике степенном, то ли заговорщики, не понять. Да уж и понимать не стоит!

– Только тогда быстро надо!

Борецкая отозвалась:

– Панфил Селифонтович ждать будет, и вся улица его, Федоровская, как раз посередине. Даве на челноках посылывала.

У нее, как всегда, все уже было готово.

Решено было силой привести к посадничьему суду непокорные улицы, а заодно и Полинарьиных, взыскав с тех и других виру за отпадение от суда. Со Славковой и Никитиной – тысячу рублей, с Полинарьиных – пятьсот. Размер виры исчислили по старине. Набег должны были возглавить сам Богдан, как степенной, и Онаньин с Пенковым. Кто-то должен был прикрывать лодки с этого берега и чуть что – ударить ниже по течению. Тучин и Савелков разом заспорили, но Григорий настоял на том, чтобы оставить в стороже Савелкова.

– Хватит, что своих молодцов пошлешь, Иван! А коли ты пойдешь наперед, не во гнев, нрав твой все знают, скажут – не суд, а расправа.

Тучина поддержали Онаньин и Богдан Есипов, и Савелкову нехотя пришлось уступить. Он не знал, что Григорий, и сам того не ведая, спасал его от суда и ближней расправы великого князя Московского.

Марфа, оставшись одна, долго молча ходила по палате, перебирала своих: и тех, кто был сегодня, и тех, которые отреклись. Не дураки ведь! Почто ж московские над ними