Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка - Илья Фаликов

Но под тяжестью тех фундаментов Не забудет гора — игры. Есть беспутные, нет беспамятных: Горы времени — у горы! По упорствующим расселинам Дачник, поздно хватясь, поймет: Не пригорок, поросший семьями, — Кратер, пущенный в оборот! Виноградниками Везувия Не сковать! Великана льном Не связать! Одного безумия Уст — достаточно, чтобы львом Виноградники заворочались, Лаву ненависти струя. Будут девками ваши дочери И поэтами — сыновья!

Это дольник на основе анапеста, напоминающий некрасовский «Рыцарь на час» («От ликующих, праздно болтающих…») или блоковский «Соловьиный сад» («Я ломаю слоистые скалы…»). Рифма «Везувия — безумия» выдает оглядку на Маяковского («Облако в штанах»), как и сам великанский образ.

Сарказм и лиризм предшественников слиты в цветаевской дилогии намертво. Кроме того, здесь нет чрезвычайного пафоса. С того и началось:

Постепенно нарастает масштаб, соразмерный замыслу и чувству автора. А казарма — из всего предыдущего опыта, в частности — берлинского.

Даже Хлебников попал во вторую поэму. МЦ говорит о расставании — страшной вещи — и по какой-то необъяснимой логике вводит похвалу собрату:

Эти эпитеты — из самых высших в ее дифирамбическом лексиконе.

К слову, чуть раньше проскользнула и Гренада — не та ли самая, которую МЦ позже найдет у Михаила Светлова?

В близком будущем она захочет и не сможет написать поэму о Есенине. Но ведь это — явно из той ненаписанной поэмы:

Вообще в этих вещах многое предугадано. Уже навсегда ей, уроженке самого центра Москвы, предстоит жить очень далеко от городского центра, где бы она ни оказалась. О пригороде уже спелось в «Лютне». Это метафора всей предстоящей судьбы:

В этих поэмах МЦ уняла свою страсть к сногсшибательной скорости. Совершенно очевиден кинематограф будущего — ну, может быть, артхауз Бергмана или Тарковского, — опыт подробнейшего слежения и скольжения, крупный план, монтаж частей, связанных музыкой существования. Ее кино — поистине звуковое, диалог — соль ее искусства. Ей нужно, чтоб ее понимали, но не за счет потери поэтом собственной речи. Пастернак угадал: «Какой ты большой, дьявольски большой артист, Марина!»

Песня может быть одновременно соловьиной и лебединой. Это когда соловей поет в последний раз.

Сергея Эфрона гнетет происходящее, он ищет выхода. В конце февраля пишет Лиле: «В последнее время мне почему-то чудится скорое возвращение в Россию». Пытается творить. «Я уже писал тебе, что работаю над книгой. Это не литература». Это очерково-мемуарные «Записки добровольца». В «Современных записках» (1924. № 21) печатается его статья «О Добровольчестве», крик души:

Разложение пошло с хвоста. Мы были окружены ненавистью. Оторванные от народа, мы принимали его равнодушие, его недоброжелательство и, наконец, его злобу, как темное непонимание нашей белой цели. Мы за них, а они на нас. Черная плоть (шкурники-собственники. — И. Ф.) приросла крепко, мы к ней привыкли, перестали замечать ее, в ответ на равнодушие, недоброжелательство, злобу, равнодушие, недоброжелательство и злоба же. Кто не с нами, тот против нас, — кто против нас, тот против Родины, а потому…

Идея отрывалась от земли все выше. Земля наваливалась на нас всей своею тяжестью.

И опять дух тлена, но уже над нами. С каждым днем черная плоть удушала все теснее, все сильнее захлестывало чувство злобы, мстительности, отчаяния, усталости. Мы изнывали от язв, внутренних и внешних. Малодушные отставали и опускались, сильных косила смерть, а наша цель — Москва, приблизилась, как никогда. Еще одно последнее усилие, еще раз, последний раз, напрячь мускулы духа — и мы обретем «Единую и Неделимую». Но яд проник чересчур глубоко. Гангрена с хвоста через центр доползла до действующих полков. Нужный мускул не напрягся, а только судорожно вздрагивал. Удар и… сначала поползла, а потом понесла назад разложившаяся, мародерствующая, изъязвленная, озлобленная лавина. Орел, Курск, Обоянь, Белгород, Харьков, и дальше, дальше — к Ростову. Последний удар, — за Дон зализывать раны.

И странно, чем хуже, чем чернее, тем сильнее гордыня. Пьяный мародер бил себя кулаком в грудь и кричал, что он доброволец; взяточник — к-разведчик, вымогатель, кокаинист, преступник, про-поведывал «Единую и Неделимую»; Начальник государственной стражи, бывший пристав или становой, от которого стонала вверенная ему округа, призывал к исполнению долга и принесению всевозможных жертв на «алтарь отечества».

На Дону не удержались. От нас отвернулись кубанцы. Ордой переплыли в Крым. Последняя отчаянная попытка. Вчерашний мародер снова пошел умирать, уже не помышляя о грабежах, к-разведчик сжался и спрятался, нач государственной стражи присмирел. Землю крестьянам решили отдать за небольшой выкуп.

Но время было упущено. Там, в России, нам уже не верили. Отступающая лавина оставила после себя незабываемый след. Да и от черной плоти мы отделались лишь наполовину. Она не была изничтожена, а лишь притихла, припряталась по углам до лучшего для себя времени.