Виктор Астафьев - Юрий Ростовцев

Все дошло! И письма, и книга, и беседы за столом, видимо, и, в самом деле, хорошей семьи.

Но слово „утрировал“ ты поставил опрометчиво. И вот почему. Одному прославленному маршалу, обвешанному золотом и алмазами, „летописцы“ (хорошо оплачиваемые, со звездами большими на погонах) принесли на сверку о нем написанный материал, и, по слогам его прочитав, он сказал: „Материал ничего, но вот иностранное слово ‘регалии’ мне не по сердцу“. А в Главпуре до сих пор чины тамошние слово „пацифист“ (они его произносят „пацыхвыст“) считают матерщинным.

Так вот, в связи с публикацией в „Правде“ на меня обрушился шквал благодарных писем, кроме генеральских. Эти лампасами от гнева трясут, бегают жаловаться, бранят меня письменно и устно на манер коновозников и барачных шлюх, не подбирая выражений, и все оттого, что какой-то солдатишка написал „неправильно“ и его напечатали; а они пишут „правильно“, хвалят себя на войне, герои сплошь, а их не печатают.

Да это ж бунт! Особенно тяжко им читать про начальника артиллерии фронта. Да как я смел?! Такой чин! Такой сан! Такой бог, и вот его поганцем выставляют.

Статья набрана еще в апреле, разумеется, сильно сокращена, и только из благоговения перед памятью погибших на войне и святого нашего горького праздника не поставил я фамилию поганца, преступника и мерзавца…

А я, брат, весь в бумагах и в трудах. Заканчиваю книгу рассказов и неожиданно написал маленький роман, всего на 6 листов. Боялся, что он не пройдет по Литу, но, малость ощупанный, прошел досылом в 1-й номер „Октября“ и будет после него шуму побольше, чем после статей, целый год копившихся и подряд напечатанных в конце года.

Хочу сдать книгу поскорее. Устал. Очень. Работать профессионально так и не научился, все с наскоку, все в лихорадке делаю. Три новых рассказа должны пойти в „Нашем современнике“, но когда выйдет книга — пришлю. А сейчас выезжаю в ФРГ; пригласили и я не отказался. Надо повстречаться с теми, кто воевал и был у нас в плену. Да еще в Мюнхене, в пивнушке Гитлера надо побывать, чтобы все видеть „документально“. В дорогу и беру твою книгу, чтоб прочесть неторопливо.

Вернусь в феврале и, если буду здоров, съезжу еще на „Рубцовские чтения“ в Ленинград; а вообще на подъем становлюсь тяжел, даже на рыбалку собираюсь, как в военный поход, — долго и муторно.

У нас два года подряд не было весны и лета, но осени и зимы — хорошие. Ныне зима со средними морозами и солнцем. Бодрая зима! Я пока держусь, чего и тебе желаю. Но легкие мои дырявые все же дают о себе знать. Осенью, в родном селе (оно близко, мне видно его из Академгородка), умирал последний мой дядя. Тяжело умирал, долго. Мотор крепкий, а легкие — раскисли. Из всей многочисленной родни осталась одна тетка — Августа, да и та почти уже слепая. Ее сын, и мой двоюродный брат, показал мне (он глухонемой, но толковый парень), что после ухода мамы на очереди — мы. Что ж, мы так мы! Увы, это неизбежно. Торопиться не будем, но готовить себя к „великому“ и бесконечному походу надо. Раньше молились, а нам хоть достойно дожить свой срок, поменьше кур-виться и врать. Все мечтаю о Белоруссии и жду вас в Сибири.

Обнимаю братски — Виктор».

«Дорогой Василь!

Далекий брат мой! Как ты там скрипишь? Вот и доскрипели до 50-летия Победы, до нашего горького праздника, хотя и праздником-то его назвать язык не поворачивается. День скорби и печали назвать бы его точнее, день нашей погубленной молодости, изувеченной жизни, день смерти многих и многих наших зеленых листочков-дружочков, отряхнутых с древа жизни авантюрными недоумками нашего проклятого времени.

Что-то не видать тебя и почти не слыхать? Последний раз читал твой страшный рассказ в „Литературных новостях“ о том, как загнанный комиссарствующими собратьями белорусский народ расстреливает сам себя, народ, посмевший ослушаться начальников и поднявшийся против них. Доходят слухи, что и сейчас эти алые и красные не прочь спустить в яму остатки вашего чистого, но шибко замороченного народа, что травят тебя и Светлану Алексеевич (поклон ей от меня и от моей Марьи Семеновны)…

Посмотри в № 4 „Знамя“ мою новую повесть о судьбе нашего брата-инвалида и увидишь, что я еще могу отмахиваться и работать.

Я слышал и где-то даже читал, что первая книга моего горького романа „Прокляты и убиты“ тебе понравилась, а вторую — читать в журнале не спеши, она шибко иссокращена и текст напечатан несовершенный. Долго объяснять почему. Когда „Плацдарм“ выйдет отдельной книгой — пришлю (скоро).

Жизнь у нас, как и у вас, сложна, переменчива и тревожна — ничего почти из того, что нами ждалось, не свершилось. Не умеем мы, не научились жить самостоятельно, не говоря уж — свободно; и общество наше воистину похоже на разбежавшийся зверинец.

Но дожили еще до одной весны, у нас рано сделалось солнечно и светло, зацвели подснежники, зазеленела травка и снова встрепенулось сердце, пусть и устало, с перебоями откликнулось токами на токи земли, на пенье скворцов отозвалось (соловьев у нас здесь нету), и снова хочется жить, инда и на ножки женские кривым глазом поведешь, как у загульного зверя в башке зашумит, пободать кого-то захочется, в даль зеленую побежать.

Вот и будем жить, сколь Господь отпустил!

Поклонись Саше Савицкому, Вите Козько, Гене и всем, всем знакомым ребятам, и постарайся быть поздоровее. Я ж тебя обнимаю и к сердцу прижимаю. Знай, что я всегда о тебе помню, люблю по-мужицки и по-братски — твой одногодок и окопный сострадалец, и боец — преданно —

Виктор (В. Астафьев)

18 апреля 1995 года.

Красноярск».

20 декабря 1996 г.:

«Дорогой Василь!

Как я рад неожиданной весточке от тебя!

Рад, что ты жив, держишься и собою держишь небесные своды над своей Родиной, которую кто только не учил тебя „правильно“ любить…

Посылаю тебе книгу, которую ох как нелегко тебе будет читать. Я, наконец-то, забрался в окопы, в самое их бездонное и беспросветное дно опустился.

Ох, как тяжело туда возвращаться и все пропускать через старое уже сердце, усталое и больное. Хорошо, что были мы там, на этом самом крайнем краю жизни молодыми, многого не понимающими и страху по-настоящему не знающими. Сейчас уж кажется, что там был кто-то другой, отдаленно на тебя похожий — иначе с ума ведь можно сойти, перегружая и без того перегруженную память сверхтяжестями и сверхмуками.

В 8-м номере „Нового мира“ напечатана моя короткая повесть „Обертон“. Это снова о нашей погубленной молодости, о несбывшейся любви.

А третью книгу романа пока не рожаю, не начались схватки, только в башке прокручивается и прокручивается „материал“, может, осенью начну.

Пока же бьюсь над собранием сочинений, которое издают здесь, в Красноярске, в мощном издательстве „Офсет“. Пока мы с Марьей подготовили девять томов, а всего должно быть 15! Каждый том я решил откомментировать сам, чтобы после меня не плели всякие домыслы. Вот закончу эту громоздкую работу и продолжу писать роман. Василь! Поздравляю тебя с Новым годом! Пусть он будет полегче уходящего. По возможности будь здоров. Поклон твоей супруге.