Тени, которые проходят - Василий Шульгин

* * *

Врангель был по образованию инженер. Он поступил в гвардию вольноопределяющимся. Воевал в японскую войну в кавалерии, в казачьем полку, и был почетным казаком.

Во время Гражданской войны он командовал так называемой Кавказской армией, которая в основном состояла из казаков. Когда я был в то время у него в Царицыне, я спросил:

— Известно, что казаки храбры, но также известно, что они грабят. Это в их природе. А у вас они не грабили. Как вы этого достигли?

— Надо знать основы военного дела. Надо понимать, что отдавать приказания следует с осторожностью. Если офицер приказал, а приказание его не исполнено, то это уже не офицер. Я знал, что казаки грабят. Но я выжидал минуты, когда я прикажу им не грабить и они исполнят это приказание. И такая минута однажды наступила. Надо еще вам знать следующее: если достигнута победа, настоящая победа, и она получилась в результате приказания какого-то начальника, то в первую минуту после этой победы он Царь и Бог, все, что он прикажет, будет исполнено. Вот была такая минута, когда благодаря моим личным приказаниям, ставшим известным казакам, победа была одержана. И тут мне докладывают, что казаки грабят. Я вскочил на коня, и сколько конь мог выдержать, помчался, чтобы лично в этом убедиться. Прискакал. Грабят. Через десять минут было повешено восемь человек казаками же. Я был царь и бог, и мое приказание исполнили. И с тех пор они перестали грабить. Меня они полюбили, а я грабежа не допускал.

У Врангеля была характерная внешность. В профиль — хищная птица, а в фас — длинный прямоугольник. Челюсти и виски — на одной линии. Это свидетельствовало о его большой воле. Глаза, если не ошибаюсь, были стального цвета, а взгляд очень тяжелый. Он давил на собеседника. Бывало, что мы с ним о чем-нибудь спорили. Рот выговаривал логические мысли, но глаза безо всякой логики приказывали согласиться. Я трудно поддаюсь гипнозу, но я его чувствовал. При всем при том это ничуть не сказывалось на наших отношениях.

* * *

Ольга Михайловна была несравненно умная и волевая женщина. Тем не менее она увлекалась спиритизмом, точнее сказать, одной из разновидностей спиритизма — верчением блюдечка.

Я относился к этому занятию крайне строго: не осуждал его, но принимал всякие меры, чтобы не было мошенничества сознательного или бессознательного. Так как я знал, что если положу пальцы на блюдечко, то оно не пойдет. Поэтому во время сеанса я занимался наблюдением, контролем и записыванием его показаний. Надо сказать, что если блюдечко возьмется, то оно бегает так быстро, что лица, касающиеся его, не всегда могут отмечать его показания. Не доверяя участникам сеансов, я завязывал им глаза, чтобы они не видели показаний блюдечка. Кроме того, я практиковал немые вопросы, то есть задумывал какое-нибудь слово, не произнося его вслух, и требовал, чтобы блюдечко его сказало. Все это удавалось.

Ольга Михайловна была этим крайне восхищена и стала требовать, чтобы и муж принимал участие в этих сеансах. Но он обычно каменно сидел на диване, не обращая на нас никакого внимания, и читал какой-нибудь журнал. Однажды, когда Ольга Михайловна стала как-то особенно донимать его своею просьбою, Петр Николаевич встал и подошел ко мне. Я, как обычно, сидел в кресле, держа на коленях доску с листом бумаги, на котором записывал буквы, указываемые блюдечком. Врангель встал за мною и сказал:

— Хорошо, я задумал одно слово. Пусть оно скажет.

Блюдечко забегало, я записывал буквы и думал: «Вот досада, все было хорошо, а теперь пишет какую-то ерунду». И сказал вслух:

— Пишет чепуху.

А Врангель неожиданно ответил:

— Совсем не чепуха. Когда я сидел на диване и читал иностранный технический журнал, я нашел в нем слово, ничего не говорящее для незнающих, для инженеров оно обозначает новую машину.

Петр Николаевич был гипнотизером, хотя сам этого и не знал. Единственное объяснение, которое я могу дать тому случаю, заключается в том, что он загипнотизировал меня, и я написал то слово, которое было у него в мыслях. А что написало блюдечко, никто не мог знать.

Не помню, по какому случаю, но вот что он сказал однажды обо мне одному нашему общему знакомому:

— Шульгин очень беспокойный человек. Вот, например, сидит себе кошка где-нибудь, никто ее не трогает, и она себе сидит и дремлет. Но если придет Шульгин, то он ее непременно как-нибудь зацепит.

Мирра Бальмонт и мой сын Дима. Конец Clos de Potas

Еще несколько слов о блюдечке, на этот раз не у генерала Врангеля, а у меня, но без Марии Дмитриевны — она в то время уехала в Париж. Я спросил блюдечко:

— Какое я задумал имя?

Оно яростно поспешило к букве «м». И все решили, что следующая буква будет «а», так как я несомненно задумал имя отсутствующей Марии. Но блюдечко наперекор всем ожиданиям устремилось к букве «и», затем два раза подряд указало на букву «р» и спокойно закончило свое верчение на букве «а». И все в один голос закричали:

— Мирра! Почему Мирра?

Незадолго до этого мой сын Дмитрий написал мне письмо из Франции, куда он приехал погостить к хозяевам Clos de Potas в сопровождении двух своих товарищей-гардемаринов. Они только что кончили курс Корпуса в Бизерте. И еще с ними оказалась, не знаю почему, дочь известного поэта Бальмонта. Вот она-то и носила это имя. Дима писал мне, что Мирра и он полюбили друг друга и хотят пожениться, но не знают, как поступить: сейчас пожениться и сразу же разъехаться, потому что ни у него, ни у нее нет ни гроша, или же сейчас разъехаться, а потом пожениться, когда устроятся материальные дела.

Что на это можно было ответить? Диме девятнадцать, а Мирре шестнадцать. Людей, влюбившихся друг в друга в таком возрасте, бесполезно уговаривать, чтобы они избрали третий путь — в этом возрасте вообще не думать о женитьбе. Поэтому я ответил, что, по моему скромному разумению, лучше разъехаться, пока не устроятся материальные дела.

Кончилось все тем, что Мирра стала заигрывать с товарищами Димы, считая, очевидно, что три поклонника — это немного. Но Дима решил, что это слишком много. И тогда Мирра и два гардемарина куда-то уехали, и больше я о ней ничего не слышал. А Дима остался. А вскоре пришла беда — вместо свадьбы похороны.

* * *

Анна Бернард овна была вообще болезненна. А тут наступил vendange — сбор винограда. Винограда было много, но с ним Анна Бернард овна справлялась. Она снимала виноград с кустов, а Федя подходил с деревянным сосудом, который носил на ремнях на спине, и она клала в него виноградные кисти. Когда сосуд наполнялся, Федя переносил виноград к сборному пункту. А там собранный виноград складывали в ящики и везли на фабрику под прессы, где из винограда выживали сок. С тех пор, как завелась механизация по обработке винограда, во Франции не стало хорошего вина. Потому что вместе с ягодами давились не только косточки, но и веточки, на которых росли ягоды. Эти добавления придавали вину особенный привкус, к которому французы в конце концов привыкли, но мне это вино показалось неприятным. Оно называлось ordinaire, то есть обыкновенным, и было дешевым — полтора-два франка за литр. Мы с Марией Дмитриевной немного позже позволяли себе роскошь покупать испанскую контрабанду. Она стоила семь франков.