Каин - Злата Черкащенко

Мои слова словно разбудили Камию. Он мигом скинул с себя оцепенение и начал со всех сил вырываться из крепких рук гекко, крикнув мне вслед:

– Ходи теперь окровавленный!

– Отребье… – протянул я с презрением, позволяя Пашко увести меня.

Мы отошли в бесплодные поля к роднику. Пока я омывал лицо и руки, Пашко молча стоял рядом, напряжённо обдумывая что-то, а потом спросил тихо:

– Почему ты накричал на гекко? Он ведь спас тебя.

Я оглянулся на него, искренне недоумевая, из-за чего ему непонятно то, что для меня кристально ясно.

– Старик больше думал о корысти, чем обо мне. Так же он сделал и когда продал меня как вещь. С чего я должен быть ему благодарен?

Пашко явно задела моя язвительность, но вместо того, чтобы вскинуть голову, он, напротив, склонил её, заглядывая мне в глаза, как сестра его делала, словно пытаясь в душу залезть.

– Отчего ведёшь себя так? Против кого борешься?

– Против всех.

– И меня? Может, я тоже тебя чем-то обидел?

Я понимал, что не прав, но был слишком раздражён, чтоб признать это. Мне казалось, что все виновны передо мной, и это в моих глазах оправдывало ожесточённость. Разговор не мог завершиться на этом. Тишина жаждала последнего слова, и я ждал, пока Пашко наберётся уверенности, чтобы сказать его.

– Как это глупо, – воскликнул он наконец, – соперничать из-за девчонки, на которую вам плевать!

– Дело не в Чаёри…

– Вот именно. Вы оскорбили её этим фиглярством. Вы оба. Теперь моя сестра станет посмешищем для всех.

– Не я это начал! – огрызнулся я.

– Но ты продолжил. Потеряешь свою душу, Каин, – молвил он, уходя. – Опустеет она, жестокой станет.

Стоило прислушаться к словам единственного, кто был мне другом, но тогда в ушах ещё не смолк отзвук гадкого смеха соперника. Он заглушил всё остальное. Я сказал:

– Не страшно тебе, Камия? Как бы я не воспрянул.

И опустил голову, разглядывая капли крови на траве.

Глава VII

Бывает зверь свиреп, но и ему знакома жалость.

Нет жалости во мне, а значит, я – не зверь.

Ричард III

Неделю или две спустя, облокотившись на загон, я наблюдал, как мирно пасутся кони. Из созерцания вдруг вырвала резкая боль в затылке: мою голову задрали до предела. Глядя в небо и тщетно силясь глотнуть, я выговорил сдавленным, но твёрдым голосом:

– Не сдох ещё?

Сзади раздался смех, хватка на моих кудрях ослабла.

– Вспомнил? Всегда буду приветствовать тебя так.

– Тогда лучше нам встречаться реже, – ответил я, не оборачиваясь и не подавая виду, что уязвлён жестокой шуткой. – Чего ты хочешь, Камия? Снова избить меня?

Он упёрся руками в деревянные балки и перегнулся через ограду. В поле зрения попала звериная ухмылка, хоть я и старался не глядеть на него.

– Набить друг другу морды мы всегда успеем, – ответил Камия, – а сейчас я спешу, извини!

Наматывая на ладонь верёвку с арканом, я слушал, как ветер гуляет в поле.

– Даже не спросишь куда?

– Ты всё равно не скажешь.

Камия нахмурился: ему очень хотелось видеть меня в роли просителя… Что ж, не всё происходит согласно нашим желаниям!

– Ладно. Мы едем в город. Айда с нами, – соизволил наконец ответить он.

– Думаешь, я пойду с тобой, после того как ты заставил меня наглотаться пыли?

– Это была честная драка. Да и ты ведь даже не знаешь, чем мы занимаемся.

Камия легко умел спрятать коварство за шутливой беспечностью. Так и теперь: он как бы невзначай перевёл тему, разведя руками. Жест плохо сочетался с его отнюдь не бесхитростным взглядом. Я отвернулся.

– Да знаю я всё, знаю! Вы крадёте деньги, но не сдаёте их в общий котёл, а утаиваете для себя!

Это задело Камию за живое. Не то что у него «зачесалась» совесть, нет-нет… просто было досадно узнать именно от меня, что его неуловимость не так отточена, как ему того бы хотелось. Во всяком случае, заговорил он раздражённо.

– Осуждаешь? Что ж, жалуйся… А мне не указ гнилой обычай! Почему я должен добытое вот этими, – он выразительно растопырил ловкие пальцы, которые, как я знал, могли гнуться, точно тряпицы, – отдавать другим, скажи на милость? Разве это честно?

Я снова ничего не ответил: плевать. Камия, однако, превратно истолковал молчание.

– Не нужно делать вид, словно между нами лежит пропасть. Твои благородные замашки – всего-навсего жалкий налёт. Я-то знаю, что в душе ты столь же беспощаден, как я… не то что этот твой Пашко! Он не плохой, но уж точно не такой, как мы с тобою.

Я запрокинул голову и, глядя на летавших стрижей, отозвался:

– Он честный. Хочет покоя…

– Не будет покоя на этой подлой земле, – грубо прервал меня нежелательный собеседник, – а честный цыган – мёртвый цыган!

– Всё-то ты знаешь. – Я повернулся к нему, подняв бровь. – Скажи, Камия, ты правда вообразил, будто понимаешь меня?

– Эй, ну что? – донёсся мальчишеский голос.

– Иду! – огрызнулся Камия, а потом крепко схватил меня за плечо и нагнулся ко мне, говоря торопливо: – Слушай, есть другой мир, ты его видел лишь краем глаза. Мир, где право сгибается пред нашими смуглыми пальцами, где сила правит. О, если тебя это не волнует, то я не рос с тобою под одним небом, нет! Так что, пойдёшь? – И, не дождавшись ответа, бросил разочарованно: – Как знаешь…

Повернулся и ушёл. Я накинул на ладонь верёвку и резко потянул, сдирая кожу.

Спустя полминуты меня хватали за локти, помогая взобраться на едущую телегу, которая так скрипела, словно разваливалась на ходу. Я сел в самом конце короба и глядел на дорогу, нутром чувствуя довольную ухмылку Камии.

Возничий оказался старым бакалейщиком, ездившим почти каждый день торговать на пражский рынок; цыганята подсаживались к нему. Если раньше он и пытался согнать их, то теперь смирился и лишь иногда бурчал что-то невнятное. По дороге один из мальчишек затянул нараспев с цыганской пронзительностью:

Ай, как у цыган, ромалэ, у богатых

Коней по семь, по восемь, родная!

А у нас, ромалэ, как у бедных,

У нас в кармане ни гроша…

Прочие принялись вторить ему. Даже Камия тронул руками голову и закачался, напевая:

До чего я докатился –

До вязовой палочки,

До клячи-лошадёночки…

Тогда я не смог бы объяснить, почему пошёл за ним. Вероятно, взяло верх желание держать врага в поле зрения, не поворачиваться к нему спиной. Может, просто скука. Спустя годы пытаться разобраться в своих юношеских поступках – дело столь же бесплодное, как попытки рационализировать греческие мифы. Тогда я не думал, просто делал, и это выходило столь же естественно, как для первого человека складывать песню на заре времён.

В детстве я любил стрижей, находя их много красивее ласточек. Они вили гнёзда в расщелинах скал и обрывах, где мне нередко удавалось наблюдать за ними. Эти птицы всю жизнь проводят в полёте, питаются и размножаются, не складывая крыльев. Меня неодолимо влекло к небу, но человек не может летать. Единственное, что нам дано, – падение… Что до Камии, то не знаю, кем я был для него, но он стал ненавистью моей души, а это уж чего-то да стоило! Взаимность всегда прекрасна.

По приезде в Прагу они обычно спрыгивали с повозки, проехав величественные Пороховые ворота, только пару раз доезжали далее, до Целетны. Помню, у одного из домов тогда стояла статуя Чёрной Мадонны… Богородица – юная девушка в позолоте, со смоляными кудрями, обрамлявшими нежное лицо цвета агата… она держала младенца, такого же чёрного, как сама. Её огромные очи смотрели в вечность и чудились мне чарующе-раскосыми. Этот образ отточила до остроты расцветающая чувственность юношеского воображения. Многие улавливали в ней нечто зловещее, мне она явилась предзнаменованием, цыгане же считали её своей заступницей пред Господом.

Когда