Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

«Если бы мы не стали делать этого [вырезать] и результат оказался бы хуже, ты бы не стал винить меня? Я определенно горько винил бы самого себя».

Перкинс не хотел, чтобы время сделало Вулфа «осмотрительнее и консервативнее», но хотел, чтобы оно научило его полностью контролировать свой талант.

Далее Перкинс обратился к вопросу, пришли ли они тогда к «принципиальному соглашению».

«Инстинктивно я всегда чувствовал, что это так. И никто из моих знакомых не смог бы сказать больше, чем ты, о том, во что я верил. Это неизменно с того самого момента, когда я начал читать твою первую книгу. Я бы сказал, что ничто не способно было удержать вместе двух настолько разных людей лучше, чем все эти испытания», – объяснял он Вулфу.

Мнение Перкинса касательно социальных перемен было определенно не таким радикальным, как мнение Вулфа:

«Я считаю, единственное, что может помешать улучшению ситуации, – это разрушительная жестокость или финансовое безрассудство, которое в итоге и закончится жестокостью. Именно поэтому Рузвельт нуждается в оппозиции, и это его единственный серьезный недостаток. Я верю, что перемены прорастут из причин настолько глубоких, что они могут показаться современному человеку слишком сложными, или, возможно, других, вполне понятных; и что даже тогда, когда такой великий человек, как Ленин, пытается в один миг переделать целое общество, конец у такой затеи почти наверняка будет плачевным; и что хороший, правильный и естественный финал возможен только тогда, когда к нему прикладывает усилия неисчислимое количество людей».

Перкинс настаивал, что хотя бы в этом вопросе они, по сути, были едины:

«Более того, я люблю и ценю те же вещи [что и ты], презираю те же вещи и тех же людей и считаю важным и неважным то же самое, что и ты – во всяком случае, мне так кажется».

Сердечный и рациональный ответ Перкинса заставил Вулфа отложить его уход из Scribners. Но в душе разрыв уже произошел. В январе 1937 года Том начал письмо (предположительно адресованное адвокату Корнелиусу Митчеллу), которое так и не смог закончить.

«Я знаю, что остался один», – говорилось в одном абзаце. «А что касается мистера Перкинса, – отмечал он в финале, – то он величайший редактор этого поколения. Но я уважаю и чту его как величайшего человека, друга с величайшим характером, какого мне только доводилось встречать. Теперь я могу сказать, что все еще считаю его самым лучшим издателем нашего времени. Что до остального – он честный, но очень робкий человек. Он не создан для опасностей, и я не жду помощи от…»

После того как Перкинс написал ответ, он положил письмо Вулфа к себе в стол, а не к остальным документам. Джон Холл Уилок говорил, что в течение дня он иногда доставал его и пытался прочесть что-то между строк. Он уверял, что Макса ранило обвинение Вулфа в робости и слабости.

«Том перешел от мыслей, что Макс – трусливый мужчина, к мысли, что он и не мужчина вовсе, – говорил Уилок. – И это письмо чуть не убило Макса. Но он так и не нанес ответного удара. Томас Вулф был сложным испытанием для редакторского дела, и часть проблемы заключалась в попытках справиться с его темпераментом».

Однажды той весной Уилок случайно оказался в кабинете Макса и увидел, что тот читает письмо чуть ли не со слезами. Когда Макс увидел Уилока, он воровато сунул листок в ящик и они занялись делами. Он так никогда и не поделился своими переживаниями ни с кем и ни у кого не искал сочувствия.