Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова - Лев Данилкин

Мы возвращаемся к альтернативной истории — что было бы, если бы Проханов сам занял некий официальный пост. «Ну, потом само администрирование — это особая процедура…» Позвольте, а газетный опыт. «Ну нет, газета — это скорее такой веселый клуб, игра… Я ужасно устаю от людей. Я терпеть не могу собраний, совещаний, заседаний. Во мне возникает мгновенно какая-то невропатическая слабость, и я убегаю из президиума. Я не могу сидеть. Вот выученные политики, скажем, Зюганов, он целыми днями сидит на всяких конгрессах, конференциях. Мне это страшно скучно. У меня сразу возникает чувство самоиронии. Я не пригоден для активной публичной политики».

Чувствует ли он ответственность за то, что не впрягся в это? «Ничего подобного. Есть власть, и есть влияние. Влияние — это роль не менее важная, чем власть. Всегда за любой властью существует такое поле, поле влияния. У любого властителя меньшего масштаба, чем Наполеон, всегда есть свои реферирующие группы и явные или полуявные авторитеты, которые на эту власть влияют. Скажем, видите ли вы, например, академика Сахарова в роли человека, который мог бы возглавить демократическое движение? Он был смехотворен в этой роли. У него была другая консистенция. Это был человек влияния. Или Солженицын. Он мог, что ли, возглавить? Он художник, писатель, идеолог, он в какой-то степени сибарит. Вот я примерно такого же склада». Но он же все равно был активно вовлечен в политический процесс. «Если бы я был вовлечен и был бы членом партии, я бы использовал для себя эту блестящую возможность быстро продвинуться по этой коммуникации, использовать свой темперамент, свою энергию».

В 80-е быть человеком влияния значило всего лишь сделать хорошую карьеру, а в 90-е — воевать на переднем крае, напрямую участвовать в истории. «Нет, и то и другое предполагает тип личности. Вот Наполеон, например, это человек-властолюбец. Он понимал категорию власти как очень личное качество. Он понимал красоту личной власти. Я не властитель, я не стремился никогда к личной власти. Мне всегда нравилось наблюдать, созерцать, понимать, отстраненно описывать это все и испытывать власть на эстетику, создавать дизайн власти, что исключает прямое участие в ней. Власть — особый тип психоза, а у меня этого нет. Я никогда не мечтал о власти. Мне всегда нравилось власть рассматривать как объект».

Многие уверены, что если бы Проханов, а не Зюганов к середине 90-х стал лидером оппозиции, то история с высокой степенью вероятности могла пойти по другому пути. Он мог сделать карьеру Гитлера в Германии 20-х, будучи, если уж на то пошло, остроумнее, презентабельнее, непредсказуемее Гитлера.

— Может, страна была бы другой. Но, во-первых, мне казалось, что Зюганов абсолютно достаточен. У молодого Зюганова были качества, которые привлекали к нему огромное количество людей. Просто если бы в его личности было больше жесткости, если бы в Зюганове было больше Сталина или Гитлера… И уже задним числом, я уверен, что делал все правильно. Я не считаю себя ответственным за период российской истории с 1991-го года. Я этот период прожил очень страстно, очень энергично и, по существу, даже не на 100, а на 200 процентов выложился в этом контексте. И если я что-то скорректировал, то сделал это только за счет своего влияния. А окажись я на этом оползне, я бы сполз вместе с ним, он меня бы и накрыл, я бы из-под него и не выбрался.

Вообще я достаточно индивидуальный человек, не командный. Весь мой опыт — это опыт одинокого стояния. Я был в кружках друзей, но кружки друзей — это абсолютно особая общность. Там не было подчинения, там не было коллективной воли, там была непрерывная внутренняя полемика, и в этой дискуссии выстраивались личности и определялись категории, создавались новые понятия. Это были школы, лаборатории, а не батальоны. И я был воспитан как очень отдельно взятый персонаж.

— Вы, однако, мастер описывать коллективы, человеческие массы, глыбы.

— Только за счет того, что я в них не встроен.

— Полагаю, было бы небесполезно познакомиться с вами в тот момент, когда мне было лет шестнадцать.

— Вы тогда были опьянены новыми веяниями, вы пили из той чаши.

— Но никто мне не наливал другого вина.

— Ничего подобного. Вы пили из той чаши, которая казалась хрустальной, а другой сосуд был, но казался корытом.

Таким образом, оставляя вышеприведенный диалог в окончательном варианте книги, я не могу не вспомнить замечание британского мастера жизнеописаний Алена де Боттона: «Биография считается плохой именно в том случае, когда автор чересчур активно вторгается в жизнь своего героя, а читатель узнает о комплексах автора даже больше, чем о комплексах знаменитости, за книгу о которой он, собственно, и заплатил деньги».