Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

милиционер по делу Харюшина. Моё показание: ехал от Ровдино, услышал выстрелы и крики. Никого не видел. Он про Павла напомнил. «Вот так и ваш Павел по лесу разбойничал».

Подозревал, не прячем ли мы Павла…

1929 г.

24 ноября. Сейчас идёт собрание о развёрстке хлеба на зажиточных крестьян. Участвуют в собрании беднота и середняки. Зажиточных не допускают. Рая подслушала.

Вынесли решение: мне ещё требуется отдать в дополнение к привезённому – 14 пудов ржи, 15 пудов овса, 3 пуда жита.

25 ноября. Раю угнали на лесозаготовки.

Выпил с горя сороковку водки с Фёдором Васильевичем.

27 ноября. Кто-то подпалил овин. Еле успел сетку вытащить. Одна яма осталась от овина.

29 ноября. Кто-то нарушил телушку (предполагаю, Семён Матвеевич). Вызвал ветеринара.

Он только успел ощупать и телушка тут же умерла. Стал снимать шкуру, обнаружил под кожей рубец с локоть и почки все залиты кровью от удара.

30 ноября. Всего хлеба отвезено государству из моего хозяйства: ржи 201 килограмм, овса 250 килограммов, ячменя 50 килограммов. Льносемян – 10 килограммов.

14 декабря.

Копия:

Председателю Центрального Исполнительного Комитета т. Калинину.

От гражданина Суландского сельсовета Шенкурского района дер. Синцовской Антона Лукича Синцова

Просьба

Более 20 лет я работал на заводе в городе бывшем Петрограде, а ныне Ленинграде, завод бывший «Струк», а ныне «Ильич».

В 1918 году вернулся на родину и занялся крестьянством, как будучи воспитан в семье своего отца, коренного крестьянина.

Все мои гроши, заработанные в кровавых мозолях на руках, пошли на молодое моё сельское хозяйство, и при всём моём непосильном труде через несколько лет я добился до зажиточного хозяйства.

И вот я, бывший заводской рабочий, попал в прослойку наравне с кулацкими.

Как рабочий я не в силах переносить сделанную ошибку. Она сделана из-за личных счётов со мной некоторых людей. Мне позорно и невыносимо быть подвергнутым репрессиям.

Имея семью пять человек при молодом моём хозяйстве, я в этом году отвёз государству хлеба 32 пуда и сам остался без хлеба.

Положение моё самое тяжёлое и безвыходное – с семьёй голодовать.

Убедительно прошу исправить ошибку, отменить непомерное хлебное наложение…

1930 г.

19 декабря.

Описали имущество. Дом забирают под контору.

…Завтра погонят в Няндому. Подводы колхозные. Взять велено только самое необходимое.

Тетрадь с моими записями передаю М. Брагину учителю Ровдинской школы по его просьбе – собственноручно и по доброй воле сего дня 1930 года.

В чём и подписуюсь.

Антон Синцов.

Часть XIV

Замысел

Александр (1947-… гг.)

Свойство льда

1

Кажется, никто ещё до сих пор так и не написал истории русской деревни от её начала и до конца.

А как же, спросите, «История села Горюхина» Александра Сергеевича Пушкина?

Перечитал. Шутка гения, не более.

Собрание анекдотов о ничтожных людишках, достойных, может быть, жалости, улыбки, но никак не серьёзного исследования.

Хотя надо отдать должное порыву поэта, рискнувшего зачерпнуть из мужицкой жизни нечто ценное в ту пору, когда Карамзин вызывающе выдал в свет звенящую мечами и колоколами ослепительную историю русских князей и царей.

Пушкин мгновенно предложил альтернативу, как теперь говорят. А вот не хотите ли историю села!

Сам, однако, в дальнейшем во всех подробностях и живости всё же предпочёл описать Пугачёва. Мужиков – но буйствующих, разрушающих.

Толстой? Он лишь удивлял мир своим мужиковствованием.

Чехов выдавливал из себя мужика, будучи таковым.

Перечитал «Записки охотника» и ближе всего в XIX веке к русскому мужику показался мне Тургенев.

Да, много политики, обличения.

Но всё-таки единственно у Тургенева и можно вычитать некий элемент повседневности крестьянского бытия.

К примеру, поломанная ось телеги оказывается деревянной. Её заменяют на новую дубовую.

И она начинает «гореть» при движении, потому что плохо смазана. Когда втулку колеса поливают водой, то шипит.

У Гоголя – «доедет это колесо до Казани или не доедет?»

Насмешка…

Но даже если всех мужиков из десятков очерков Тургенева собрать в одну деревню, выйдет лишь великолепный групповой портрет. Типажи середины XIX века. Мгновенный снимок без истории.

Ни при жизни подсказчика Пушкина, ни после, никто не спохватился по его примеру основательно погрузиться в вековечное бытие мужика.

Сподабливались только на великолепные, живые картины его, мужика, жизни, наблюдаемой авторами.

Читаешь, везде как бы и деревня, но по меркам вечности сиюминутная, в её состоянии на момент жизни и фантазии автора. Разве что, по закону жанра, делаются иногда исторические отступления по поводу какой-то одной семьи, впрочем, не далее третьего поколения.

Многослойно в разные времена обрисовывали, литературно цельно, но всё равно это были лишь проколы щупа странника с миноискателем, а не глубинный шурф чёрного исторического копателя.

Тему непрерывного многовекового вставания русского лесного, полевого человека, его семьи, рода обошли стороной.

В небрежении мужицкой историей до сих пор, по странности, винят дворянских писателей, якобы оторванных от народа.

Но вот умыли же дворянство кровью. Вошли в литературу крестьяне. Не им ли поворачивать на своё, устремлять внимание победителя к собственным корням?

Не тут-то было.

Если кто-то и начал после 17-го года вглядываться в историю одной конкретной деревни, то его быстренько «поправляли».

Мелкотемье.

Не отвечает великим задачам.

Литераторов принудили очаровываться горизонтальными масштабами, светлым будущим, потрясениями государственными.

Наконец вроде бы дождались. В конце прошлого века появилось многотомное издание «Книга памяти исчезнувших деревень России».

Но опять же сразу после известия о её выходе насторожил меня замах. Не менее чем… всех российских деревень!

Листаю. Те же краеведческие заметки по схеме: когда впервые упоминается деревня (обычно не ранее Петровских времен), на какой речке стоит, какие фамилии носили жители, как назывался колхоз, созданный на её руинах. Потом – война. И везде, как под копирку, о том, что почти все мужчины погибли, отчего селение и опочило.

Из фотографий в «Книге памяти…» узнаю, что модно теперь, оказывается, ставить памятный знак в чистом поле: здесь была такая-то деревня. Путник, поклонись!

Дорогие мои! Большинство этих знаков уже заросли лесом. Никто им не кланяется.

Такое создаётся впечатление, будто постепенно всё-таки авторы подбирались к сокровенному.

Вот серьёзная книга Фёдора Шанина «Циклическая мобильность и политическое сознание русского крестьянства: 1910–1925 гг.». Но опять же захвачено «всё русское крестьянство» и к тому же на слишком коротком отрезке времени.

Борис Рыбаков издал два тома «Истории русской деревни X–XIII веков». Интересный обзор сельских поселений. Подробная карта селищ и курганов. Описание хозяйства того времени и промыслов. Но снова – слишком широкозахватно. При полном отсутствии конкретного