Записки беспогонника - Сергей Голицын

Наступило долгожданное утро 13 января 1945 года. Я вскочил рано, когда еще было темно. Бойцы поднимались до подъема. Все были возбуждены, зная, что сегодня начнется. Разбирали лопаты, кирки, ломы. Кто-то с кем-то спорил, кто-то кого-то хоронил. Возбуждение усугублялось еще ожиданием ста граммов спирта. Я подумал, что этого количества мне мало, надо выпить еще порцию одной из наших девчат, и дал соответствующую команду Самородову. Спирт будет раздаваться перед ранним обедом в 11 часов утра. А пока я ходил по городку, совещался с Цуриным, вновь возвращался к бойцам своего взвода, осматривал компас, в пятый раз вынимал из планшетки карту, изучал будущий маршрут. Больше всего меня интересовал двадцатый километр — точка пересечения нашего маршрута с синей извилистой линией реки и двумя черточками — условным знаком моста.

Ледуховский, взволнованный, побледневший, дал мне какое-то последнее указание и ушел с двумя бойцами вперед в инженерную разведку. Как я ему в тот момент завидовал!

Прибыл на «виллисе» майор Сопронюк. Он тотчас же прошел в землянку Пылаева и вскоре вышел оттуда покрасневший, облизывая губы. Не трудно было догадаться, что наш капитан заранее поднес ему боевые сто граммов.

Много лет прошло, а я, как сейчас, помню кургузую плотную фигуру нашего замполита в коротком, сшитом по особому заказу зеленом полушубке с каракулевым воротником. Светает, он ходит по поселку, постукивая хромовыми сапожками, аппетитно попукивая. Я знаю, сейчас к нему подходить нельзя, он думает о напутственных словах, которые скажет перед строем, думает о великом Сталине.

9.30 — дается команда построить роту. Все строятся. Мы — командиры — окружаем Пылаева.

9.45 — майор Сопронюк начинает речь, говорит с подвыванием, рычанием, имя незабвенного вождя склоняет во всех падежах.

9.55 — майор Сопронюк кончает, смотрит на часы, ждет. И все ждут… Через пять минут начнется артиллерийская подготовка.

Опять возвращаюсь к прежде названному сравнению: вот нет у меня никаких музыкальных способностей, ни слуха, ни знаний музыки, а нашу артиллерийскую подготовку я могу сравнить лишь с симфонией Бетховена.

Первой просигналила жестяным резким звуком «Катюша», и за нею, точно по взмаху невидимой, но гигантской дирижерской палочки, загремело, заухало, завыло и вблизи и вдали. Находясь посреди заснеженного леса, мы ничего не видели, только слушали, как палили ближайшие батареи, время от времени раздавалось низкое уханье более дальних, но более крупнокалиберных орудий, минометы гремели с каким-то адским подвизгом.

Заранее было расписано — куда, в какой квадрат, на глубину до 10 километров, с координатами точностью до 10 метров — какой батарее, какой пушке вести огонь. За последние дни эти батареи и минометные расчеты встали везде, по всему плацдарму, а самые мощные и на дальнем берегу Нарева. И каждая пушка и каждый миномет посылали свой смертоносный груз с той скоростью, с какой солдаты способны были заряжать.

Невозможно было вообразить, что в тот момент делалось у немцев. И только потом я увидел, как было перепахано, перемолото, вздыблено все то, что до 13 января 1945 года называлось передним краем врага. Сперва, в первые минуты артиллерийской подготовки немцы попробовали было отвечать, ухнуло где-то недалеко, потом чуть дальше, в богатырскую симфонию ворвались было посторонние, робкие звуки, но вскоре замолчали. И только она, мощная, то нарастающая, то спадающая, перекатывалась, гремела та музыка, которую мне не забыть никогда.

Мы стояли как зачарованные, бойцы в строю, командиры впереди кучкой, все слушали и глядели в небо. Сейчас должны полететь самолеты, но их не было. Молочно-белое небо нависло над нашими головами. «Наверно, самолеты летят либо правее, либо левее, а за громом артиллерийской подготовки их не слышно», — подумал я.

Пылаев дал команду разойтись. И началась обычная, самая будничная, как всегда перед выходом на работу, суетня. Разве что бегали с котелками быстрее. Я пошел в нашу командирскую столовую завтракать и как раз поспел вовремя, когда все стояли и майор Сопронюк, держа кружку со спиртом, кончал свою речь здравицей за величайшего, мудрейшего, гениальнейшего и прочая, и прочая.

Мы торжественно чокнулись и сели завтракать. Майор Сопронюк, когда садился, опять пукнул. Разумеется, в такой сверхпатетический момент все сделали вид, что не услышали этого постороннего в час артиллерийской подготовки звука.

После завтрака я побежал в свой взвод. Самородов мне поднес вторые сто граммов, я вторично позавтракал, и тут ко мне подошел щегольски одетый, в хромовых сапогах, в новенькой офицерской (но без погон) шинели молодой, толстоморденький, белокурый боец и, назвавшись Литвиненкой, сказал, что прибыл в мое распоряжение.

Я его оглядел с головы до ног, и то ли от двухсот граммов, то ли от особо приподнятого настроения, но Литвиненко мне сразу очень понравился.