Запад есть Запад, Восток есть Восток - Израиль Мазус

прочитал, является единственным путем для твоего скорого освобождения. Во-первых, он подтверждает твое искреннее раскаяние, что убедительно подтверждено твоими показаниями, где ты признаешь свое падение и даешь объективные характеристики всем твоим новым знакомым, которые тебя к этому подтолкнули, а во-вторых, вся эта искренность замечательно ляжет на твою героическую биографию. Через два года тридцать лет советской власти, обязательно будет амнистия и ты, конечно же, станешь одним из первых, кто окажется в списках на освобождение…

— Дальше можете не продолжать, я все понял, — спокойно проговорил Фролов. — Слушайте, рядом с вами я вижу два карандаша, синий и красный. Если передадите мне любой из них, то я крупными буквами на вашем листе напишу, что ничего такого, что там написано, я вам не говорил, поставлю свою подпись и число. Согласны?

— Ты что, испугался, что мы арестуем твою Хельгу Майер?

— Да. И ее, и отца Александра. Еще по таким показаниям, которые вы от моего имени написали, уверен, что и мамой Ольги заинтересуетесь.

Кузнецов кивнул головой.

— От вас всего можно ожидать. Но только, извините, читать дальше все, что вы сочинили, я больше не буду. И не надо меня уговаривать. Задавайте свои вопросы, я буду на них отвечать, а вы записывайте слово в слово. Только тогда я буду их читать.

— Ладно, а вот если я смогу тебя убедить, что даже если бы мы захотели арестовать австрийских граждан, то были бы бессильны это сделать, и ты бы понял, что протоколы допросов в том виде, в котором я их написал, это для тебя единственный путь к освобождению, ты бы их согласился подписать? Не отвечай сразу, подумай. Учти, что хотя теперь Австрия еще никем не признанное государство, но у них уже работает не только Временное правительство, но даже и суды, и полиция. Они уже восстановили свою конституцию и уголовный кодекс, по которым жили до аншлюса, а там таких преступлений, в которых тебя обвиняют, нет. И мы их никак не можем судить по нашим законам. Я тебя убедил?

— Нет. Потому что такого преступления, на которое я будто бы пошел, в наших законах тоже нет. А я без ремня на этом стульчике все-таки сижу. И вы предлагаете мне подписать кучу вранья про то, чего никогда не было. Иначе никак не получится меня спасти. От тюрьмы! После того, как я там немножко посижу. Все это против всякого смысла. Но если это так, раз у вас со смыслом меня посадить никак нельзя, тогда, в чем же вы меня убедить собрались? Да хоть бы я все это сейчас взял да подписал, а вы меня завтра выпустили? Как мне людям после этого в глаза смотреть? А главное — на самого себя. Нет. Я сам по себе, а вы все — тоже сами по себе.

Кузнецов слушал задумчиво, иногда даже слабая улыбка появлялась на его лице, но едва Фролов замолчал, заговорил сразу же, и очень горячо:

— Господи, до чего же ты чистый человек, Фролов, я и не предполагал, что такие экземпляры еще остались. Вот ты говоришь — куча вранья. Да в чем вранье-то? В том, что отец Александр говорит: «Гитлера в гроб вогнали, хорошо бы, чтоб и Сталина тоже не было»? Так они все здесь поголовно так говорят. Ведь, если б они от нас не уехали, их бы всех истребили. А ведь никто еще не доказал, что у них на наши земли меньше прав, чем у нас с тобой. Поэтому нет в моем тексте никакого вранья. Вранье не в том, что это написано, а в твоем глубоком убеждении, что тебе лично это ни в коем случае нельзя подтверждать. Я тебе еще раз повторяю, все, что рождается на наших столах, строго засекречено. Этого не будут знать не только наши современники, но даже их потомки…

— Да что мне до потомков, еще неизвестно, доживу ли я до них, — прокричал Фролов, — если я сам с этим жить не смогу! Вы это понимаете? Если я сам себе противен стану. И вообще это буду уже не я, а какой-то совсем другой человек.

— Но ведь это же, извини меня, настоящая патология, Фролов. Ни за что не поверю, чтобы после такой войны в твоих мозгах не появилось никакой гибкости. Без нее ты бы давно сломался.

— Да есть у меня гибкость, есть, — усмехнулся Фролов. — Вот, например, будет суд, и я в своем последнем слове обязательно скажу: граждане судьи, я, конечно, не совсем понимаю, в чем меня обвиняют, но я перед вами искренне раскаиваюсь, кроме того, при вынесении приговора очень прошу учесть мою полную откровенность на следствии, молодость и боевые заслуги. Скажу и на всю жизнь эти свои слова позабуду. А эти слова, что вы написали, а я бы подписался, нет, такие слова не забываются. На других-то людей! Так что вы тоже извините меня, гражданин следователь, но я не согласен.

— Так ведь для того, чтобы объявить тебе самый жестокий приговор, можно обойтись и без твоей подписи. Просто следователь под каждым протоколом допроса пишет: «Обвиняемый от подписи отказался», и… сам расписывается.

— Ну, вот и хорошо, вот и оформляйте, как сказали, вместо того, чтобы вести тут со мной непонятные мне разговоры.

— Ты мне не оставляешь выбора, я обязательно так и сделаю. Просто мне тебя, дурака, жалко. Ты это потом поймешь, локти себе будешь кусать, да поздно будет.

— С чего это я должен их кусать?

— Вот в лагерь приедешь, тогда все и поймешь.

— А я в лагере сидеть не собираюсь.

— Интересно, где же ты собираешься сидеть, в тюрьме, что ли? Второй вариант только этот.

— И в тюрьме тоже не собираюсь, я еще по дороге туда сбегу, — засмеялся Фролов.

— Это просто удивительно, как это ты, пехота, после стольких лет войны в живых остался, с твоими-то детскими фантазиями, — покачал головой Кузнецов.

— Сбегу, сбегу, — действительно почти по-детски проговорил Фролов.

Кузнецов встал, сделал несколько шагов в сторону двери, потом вернулся, но садиться не стал. Лицо его нахмурилось, взгляд снова стал тяжелым.

Он сказал:

— В сущности, я такой же московский студент, как и ты. На фронт ушел из университета. Думал, что смогу тебе помочь, но не получилось. Прости, но больше нам с тобой говорить не о чем. Сейчас вызову конвойных, и тебя отведут в камеру. Предполагаю, что тебе назначат нового следователя, но знаю, что ни у кого из них разговора с тобой не получится. Возможно, что еще увидимся,