Запад есть Запад, Восток есть Восток - Израиль Мазус

— Не обращай внимания. Это у меня от удивления. Про то, почему у тебя много фамилий, я понял, но про то, что ты у них генерал, узнал только теперь.

— Ну ладно, хватит об этом. Продолжим говорить, как любят говорить одесситы, за Смоленск. Слушай, это потрясающе! Ведь там не только твои, но и мои корни тоже. Ты сказал… деревенька. Не деревенька это была, а большое гнездо. Наши отцы из этого гнезда вылетели. Мы даже и внешне очень похожи. У нас и волосы светлые, и глаза синие. Одна порода, а? А знаешь, как называлось наше имение? Фроловское. Как в лагерь приедешь, сразу напиши отцу о нашей встрече, и он тебе подтвердит, что я тебе чистую правду сказал. Они с моим отцом двоюродные братья. Мой отец слишком активным был, настоящий социализм, а не тот, который теперь, мечтал построить. Так сильно хотел, что его за это расстреляли. А твой отец затаился. Ты обо мне аккуратно напиши, как бы между строк. Представляю, как твой отец удивится, что мы встретились. Ты почему лицом потемнел, Володя? Я что-то не то говорю?

— Да правильно ты все говоришь. Но только словами в мое самое больное место угодил. Я ведь для родителей с июля месяца пропал, а до этого у нас такая радость была, что война окончилась, и я живым остался. Они же ничего не знают, что со мной случилось. Так я предполагаю. Все время об этом думаю. Знают — не знают. Лучше б не знали. Они с ума сойдут, когда узнают, что я изменник, да еще на двадцать пять лет осужденный…

Поезд был уже в пути, и рельсы с колесами выбивали свои неизменные «тук-и-так».

— Извини, но меня твои слова несколько удивили, — проговорил Фрол, — живи у меня отец и мать, да я бы только о том и мечтал, чтобы прижаться к их груди. А уж про то, что при каждом удобном случае весточку бы им посылал, так это само собой. Поэтому мне твои слова кажутся несколько странными. И вообще, скажи-ка мне, Володя, почему всех бреют, а тебя нет?

— Это еще в Вене было. У парикмахера заразная бритва была, инфекцию занес.

— В городе? Поверить не могу.

— Нет, уже в тюрьме. Но теперь дело на поправку пошло, скоро побреют.

— Это я понял. А вот твои странные переживания, честно скажу, меня сильно смущают. Ты мне чего-то недоговариваешь. Сердцем чувствую.

— Зачем тебе это, Фрол? — невесело засмеялся Фролов. — У тебя и без меня здесь дел хватает. Пока мы говорим, к тебе уже три раза за советом приходили.

— Работа такая, что поделаешь. А о тебе как мне не беспокоиться?! О родном-то человеке. Что там у тебя на душе, о чем говорить не хочешь? Зря молчишь. Не скажешь, потом сильно жалеть будешь.

— Если настаиваешь, тогда ладно. Хотя, учти — со своим я люблю разбираться сам. Так и на войне было. Каждый шаг рассчитывал. У меня, кстати, в батальоне самые маленькие потери по дивизии были. Ладно, слушай. Еще в Вене, когда в смершевской тюрьме сидел, после приговора, я только о побеге и думал. И теперь думаю. Не хочу быть для них рабочей скотиной. Лучше помру, а не буду. Поэтому и объявляться матери с отцом не захотел. Меня искать будут. Может, годами. Значит, надолго пропаду для них. А я ведь и теперь еще не знаю, что им обо мне известно. А если они обо мне все знают, так, тем более. Сам понимаешь, какие волнения у них будут, если в тюрьме нашелся, а потом опять пропал. Но, а дальше что… буду искать случая. Если живой останусь. Все понял?

— Хорошо, что сказал, — после короткого раздумья проговорил Фрол, — буду думать, но ничего не обещаю.

— Да и не надо обещать. Я и твоим советам буду рад.

— Нет, советом здесь не поможешь, Тут опыт нужен, а у меня он есть. Главное, чтобы в этой теплушке нам вместе Киров проехать. Там развилка и дорога на Север до Котласа. Мы с тобой можем разъехаться, но если дальше вместе поедем, то буду думать…

— Фрол, неужели из такого вагона можно уйти?! — с загоревшимися глазами спросил Фролов.

— Володя, вот так, прямо в лоб, об этом спрашивать не принято. Такое только какой-нибудь битый фраер[8] может себе позволить. Не обижайся. Тут холодная голова нужна, братишка. А с таким нетерпением, как у тебя, можно сгоряча и ноги под колесами оставить. Все. Как будет, так и будет. И больше об этом ни слова. Ничего не услышишь, значит, ничего не получилось. А если ничего не получится, то ты ничего и не спросишь. Договорились?

— Договорились. Мне этот разговор нравится. Слушай, Григорий, пусть я битый или небитый фраер, но только почему ты меня, своего братишку, мне понравилось, как ты меня назвал, ни разу не спросил про самое главное: за что я сижу?

— Да все потому же, Володя. Не зря же говорят, что слово — серебро, а молчание — золото. Хотя и написано, что вначале было Слово. Но только слово бывает разное. У каждого человека оно свое. Иногда услышишь и тут же: о, лучше бы не слышал! Но это я так, не обращай внимания. К тебе это не относится. А тебя почему не спрашивал? В душу лезть не хотел. А за то, что душа передо мной открылась, спасибо тебе. Но ведь и не чужие… Перед кем еще ей открываться? Теперь говори.

— Ее зовут Хельга, если по-нашему, то Ольга, я так ее и звал. Познакомились случайно, на одной из улиц Вены. Сразу глаз друг от друга оторвать не могли. Она немка. Свободно говорит по-русски. Мать из Петербурга, еле спаслась после 17-го. В тот день, когда познакомились, на нашу с Ольгой беду в Вену приехала команда из центрального аппарата. Они получили сигнал, что многие офицеры комендатуры, а я был одним из них, слишком увлеклись мирной жизнью в чужом городе, потеряли бдительность, опасно сблизились с местным населением. Что было чистой правдой, если говорить обо мне и Ольге. И вот, представляешь, мы в тот день еще только познакомились. Сидели в моем джипе и прощались, когда мимо нас проехал фотограф из той команды. А потом стал кружить возле нас и все щелкал и щелкал. А мы эту машину даже не заметили. Мне тогда море по колено было. Победа! Думал,