Николай Гумилев - Владимир Полушин

Ахматова своей рукой вписала экспромт мужа в альбом Кардовской, и поэт заставил ее поставить подпись.

Не менее интересна история стихотворения «Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно…», где Гумилёв допустил одну фактическую ошибку. В мадригале, посвященном знаменитой русской балерине Тамаре Платоновне Карсавиной, он написал об Эдгаре Дега как об умершем. На самом деле его не стало только, в 1917 году. Стихотворение поэт написал 16 марта для готовящегося сборника «Тамаре Платоновне Карсавиной „Бродячая Собака“. 26 марта 1914 г.». Вечер состоялся в «Собаке» на самом деле на два дня позже — 28 марта. Среди счастливчиков лицезреть знаменитую балерину были и супруги Гумилёвы. На таких вечерах они бывали иногда вместе.

Анна Андреевна подарила балерине свою книгу стихов «Четки», которая вышла из печати 15 марта 1914 года в санкт-петербургском издательстве «Гиперборей». В сборник вошли пятьдесят два новых стихотворения. Гумилёв на выход книги отреагировал своеобразно. Он сказал жене: «А может быть, ее придется продавать в каждой мелочной лавке». Поэт верил в успех второй книги жены и не ошибся. 17 марта Анна Андреевна подписала книгу мужу с тайным смыслом: «Мои четки никому нельзя давать…» Николай Степанович опубликовал на книгу рецензию в пятом номере журнала «Аполлон», где отметил: «…поэтесса не „выдумала себя“, не поставила, чтобы объединить свои переживания, в центре их какой-нибудь внешний факт, не обращается к чему-нибудь известному или понятному ей одной, и в этом ее отличие от символистов; но, с другой стороны, ее темы часто не исчерпываются пределами данного стихотворения, многое в них кажется необоснованным, потому что недосказано. Как у большинства молодых поэтов, у Анны Ахматовой часто встречаются слова: боль, тоска, смерть. Этот столь естественный и потому прекрасный юношеский пессимизм до сих пор был достоянием „проб пера“ и, кажется, в стихах Ахматовой впервые получил свое место в поэзии. <…> По сравнению с „Вечером“, изданным два года тому назад, „Четки“ представляют большой шаг вперед. Стих стал тверже, содержание каждой строки — плотнее, выбор слов — целомудренно скупым, и, что лучше всего, пропала разбросанность мысли, столь характерная для „Вечера“ и составляющая скорее психологический курьез, чем особенность поэзии».

Это анализ книги без всяких скидок, объективный и точный по даваемым характеристикам особенностей таланта Ахматовой.

В марте в Цехе поэтов случилось еще одно событие, о котором сама Ахматова вспоминала как о мятеже. Анна Андреевна с Мандельштамом составили записку: «Просим закрыть Цех. Мы больше так существовать не можем и все умрем». Ахматова подделала подписи всех членов Цеха и вместе с Мандельштамом подала записку Сергею Городецкому. Тот подвоха не понял и написал: «Всех повесить, а Ахматову заточить в Царское Село на Малую, 63». Это была шутка. Настоящий мятеж случился в Цехе поэтов в апреле. Вернее, это был не мятеж, а идеологическая битва синдиков.

15 апреля к Гумилёву на квартиру в Тучковом переулке пришел Городецкий и между ними завязался разговор, чуть не переросший в крупную ссору из-за воззрений на дальнейшее развитие акмеизма и на Цех поэтов. Городецкий высказывал упреки и по поводу прекратившего свое существование журнала «Гиперборей». Однако, когда страсти стали закипать не на шутку, совершенно неожиданно появился Владимир Шилейко. Городецкий еще немного посидел и ушел, не желая посвящать в их разговоры постороннего человека. Разговор остался незаконченным, и Сергей Митрофанович в этот же день написал Гумилёву письмо, полное упреков и претензий: «…будучи именно акмеистом, я был, по мере сил, прост, прям и честен в затуманенных символизмом и необычайно от природы ломких отношениях между вещью и словом. Ни преувеличений, ни распространительных толкований, ни небоскребного осмысления я не хотел совсем употреблять, и мир от этого вовсе не утратил своей прекрасной сложности, не сделался плоским».

Гумилёв ответил в тот же день: «Дорогой Сергей Митрофанович, письмо твое я получил и считаю (его неприличным) тон его совершенно неприемлемым: во-первых, из-за резкой передержки, которую ты допустил, заменив слово „союз“ словом „дружба“ о том, что наш союз потеряет смысл, если не будет М. Л. (Михаила Лозинского. — В. Я.); во-вторых, из-за оскорбительного в смысле этики выражения „ты с твоими“, потому, что „никаких“ моих у меня не было и быть не может; в-третьих, из-за того, что решать о моем уходе от акмеизма или из Цеха поэтов могу лишь я сам и твоя инициатива в этом деле (будет) была бы только предательской; в-четвертых, из-за странной мысли, что я давал тебе какие-то „объяснения“ по поводу изд. „Гиперборей“, так как никаких объяснений я не давал да и не стал бы давать, а просто повторил то, что тебе было известно из разговоров с другими участниками этого издательства (которому я не сочувствовал с самого начала, не сочувствую и теперь) (эти вычеркнутые Гумилёвым слова интересны для истории „Гиперборея“, который, вероятно, первоначально задумывался как детище Городецкого. — В. П.). Однако (та любовь, которую я питал к тебе) те отношения, которые были у нас за эти три года, вынуждают меня попытаться объясниться с тобой. Я убежден, что твое письмо не могло быть вызванным нашей вчерашней вполне мирной болтовней. Если же у тебя были иные основания, то насколько бы было лучше просто изложить их. Я всегда был с тобой откровенен, и поверь, (не стал бы) не стану цепляться за (нашу дружбу) наш союз, если (бы увидел, что ей) ему суждено кончиться. Я и теперь думаю, что нам следует увидаться и поговорить без (излишней) не нужной мягкости, но и без излишнего надрыва. К тому же, после нашего союза осталось слишком большое наследство, чтобы его можно было ликвидировать одним взмахом пера, как это думаешь сделать ты. Сегодня от 6–7 часов вечера я буду в ресторане „Кинши“, завтра до двух часов дня на Тучковом. Если ты не придешь ни туда, ни туда, я буду считать, что ты уклонился от совершенно необходимого объяснения и тем вынуждаешь меня считать твое письмо лишь выражением личной ко мне неприязни, о причинах которой я не могу догадаться. Писем, я думаю, больше писать не надо, потому что уж очень это не акмеистический способ общения».