Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев

Наповал! Я заткнулся и больше моих новых друзей не пытал. Так и не знаю, кто прав — Александр Сергеевич или Булат Шалвович?

Не то чтобы сплошь адюльтер и промискуитет, но нравы в театре свободные, легкие, без напряга, знаю по себе, перепихнуться — без особых проблем: теснота общежития, вечерние спектакли, репетиции за полночь, поцелуи и обжимки на сцене по ходу действия, переодевания у всех на виду, а потом голышом в душевые, чтобы смыть грим и пот и все такое прочее, но, я бы сказал, что даже если разврат, то случайный, одноразовый, без грязцы, как в других творческих сферах. Ну, как бы это доступно и эвфимистически объяснить? Все эти дружеские поцелуйчики, прикосновения, касания — какая часть тела легальная, а какая табуированная? Где эта чертова граница между «можно» и «нельзя»? В театре отсутствует начисто. Это не значит, конечно, что все со всеми.

Самой собой, наши донжуаны в Театре комедии запали на новенькую, тем более незамужнюю, а ее дружок, даже если о нем слыхивали — через Неву, в другом театре, но — к Кате было не подступиться. Не из таких: дикарка, интровертка — из породы тех, которые с незнакомыми не знакомятся. За глаза Катю прозвали непорочной девой, а то и похлеще — христовой невестой.

Господи, как мы все были тогда молоды! Федору — 27, из молодых да ранний, Кате — 21, а я был перестарок — 29. А киевлянин, тот и вовсе мальчик, в пубертатном возрасте, еще и 16-ти не было, но в отличие от нас — мы все выбились в люди, каждый в своей сфере, но слава к нам пришла позже, а он уже был, пусть в узких кругах, но известен по всей стране, а та занимала тогда куда более обширное пространство, и Крым был наш, но никто не обращал на него политического внимания, если не считать интерес к судьбе крымских татар у диссидентов и интеллигентов. Ну да, вундеркинд, имя — Леонид, фамилию называть не буду, кому надо — и так вспомнит. Собственно, я их с Катей и свел, не будучи с этим мальчиком знаком лично, но заинтересовавшись им, как профессиональный критик. То есть даже так: у меня возникли сомнения в связи с его зашкаливающей славой.

Что если эта молва в обгон, рукоплеск впрок, хвала авансом, который еще надо заслужить? Ну, знаете, как эти хилые еврейские детки со скрипочками в слабых ручках на сценах — редко кто из этих вундеркиндов дотягивал до настоящего артиста. Что, если бы эти стихи принадлежали не киевскому подростку, а пииту в годах — произвели бы они такой бум? Короче, склонялся, что это очередная китчевая обманка, на которую так падок наш народ, а потому несказанно удивился, прочтя его напечатанные и самиздатные стихи насквозь, все что удалось раздобыть: настоящий поэт, зрелый, не по возрасту, мастер, с удивительными прорывами и открытиями. До сих пор помню некоторые его строчки: «У комаров нелетная погода, а нам совсем неплохо под дождем…» — это из стихотворения, которое он посвятил Кате, потому и помню. Сейчас в независимой Украине к нему заново пробудился интерес, одна статья так и называлась «Забутий генiй», отчасти, думаю, по политическим причинам, у Лени есть проукраинские стихи. Такое, например, — Катя привезла его мне тогда из Киева, влюбившись не только в Леонида, но в Украину, среднюю строфу я запамятовал: