Искушение богини - Паулина Гейдж

– Умойся и переоденься, Перхор, – приказала она. – Как только будешь готов, придешь доложить мне в мои покои.

Он поклонился, а Хатшепсут оставила его и устало побрела к воротам, а оттуда по парковой дорожке к своей двери. Он удивился: что это она надумала? Раньше она никогда не звала его до заката.

В ее покоях было тихо и темно, а после пекла, которое царило за их стенами, даже прохладно. Она не стала звать Мерире, сняла шлем, повязку и покрытые пылью драгоценности и побросала все это на ложе. Потом пошла в ванную, где ополоснулась холодной водой, и вернулась в спальню, оставляя повсюду лужицы воды, которая приятно стекала по загорелому телу. Там она открыла все свои сундуки и с величайшим тщанием выбрала себе наряд: синюю с золотом набедренную повязку, изготовленную по случаю обряда очищения Неферуры, пояс из золотых и серебряных звеньев, гладкие золотые браслеты, золотые сандалии, маленькую золотую диадему с перьями Амона и широкий воротник из чистого золота, украшенный бирюзой. Потом она подошла к алтарю и помолилась, крепко зажмурившись и стараясь не думать ни о чем, кроме присутствия Отца.

Наконец она поднялась, кликнула Мерире, села перед зеркалом из меди и стала ждать, когда девушка приготовит горшочки и баночки.

– Как следует накрась мне лицо, – сказала она. – Веки сделай голубыми и присыпь золотой пылью, да смотри, чтобы черные линии от глаз к вискам были прямые.

Прикосновения Мерире были легкими, и Хатшепсут бесстрастно наблюдала, как прохладная краска покрывает ее кожу.

«Ах, если бы мое тело состарилось… Если бы лицо покрыли морщины, кожа под глазами и на подбородке обвисла. Если бы кровь не пела в моих жилах, как ручей, что журчит и смеется среди гладких камней. Если бы… Вот именно, если бы».

Когда Мерире взяла гребень и провела им по густым черным волосам, Хатшепсут подняла диадему, укрепила ее на лбу и устремила последний долгий взгляд на смутно мерцающий в зеркале овал своего несравненного лица. Потом со стуком положила зеркало.

– Хватит, – сказала она. – Пойди к старшему управляющему и скажи, что я готова.

Мерире замялась:

– Ваше величество, я не понимаю.

– Ты – нет, но он поймет. Иди же, ибо я в нетерпении. Служанка торопливо поклонилась и вышла. Хатшепсут встала из-за туалетного стола и, пройдя через всю комнату, вышла на залитый ослепительным солнечным блеском балкон. Услышала за спиной тихие шаги Пер-хора и попросила его:

– Принеси мне кресло.

Когда кресло было принесено, она села прямо на солнце и стала глядеть на сады, спускающиеся к воде деревья и медно-рыжие холмы за рекой.

– Ра клонится к западу, – сказала она.

Перхор кивнул и ничего не ответил, облокотившись о перила, его гладкое молодое лицо ничего не выражало. Так они и сидели в глубоком и дружелюбном молчании: он гадал, когда она скажет, зачем позвала его; а она была занята тем, что впитывала в себя веселое великолепие испещренного солнечными бликами пейзажа, который раскинулся перед ней, и отпускала нити, связывавшие ее с жизнью, чувствуя, как ослабевает ее хватка, по мере того как они одна за другой сворачиваются и уползают в темную даль прошлого.

Когда далеко позади них старший управляющий постучал в дверь, а потом прошел через комнату и остановился перед ней с серебряным подносом в руках, она посмотрела на него с таким трепетом, точно никогда раньше не видела.

– Ваше полуденное вино, – сказал он и с поклоном поставил поднос на серый камень рядом с ее креслом.

И тут Перхор, словно очнувшись, бросился к ним через балкон с криком:

– Но вы ведь не пьете вина до обеда, ваше величество. Я знаю! – закончил он встревожено, его глаза перебегали с серебряного кубка на невыразительное лицо старшего управляющего и обратно. И вдруг, взглянув в улыбающиеся глаза Хатшепсут, он все понял.

– Сегодня пью, Перхор, – сказала она ровно. – Управляющий, ты можешь идти.

– Мне очень жаль, ваше величество, – забормотал тот, – но у меня есть приказ самого Единого не покидать вас.

Перхор гневно выпрямился и двинулся на него, но Хатшепсут только коротко кивнула, точно иного ответа и не ждала.

– Даже сейчас Тутмос трясется, как бы я не выскользнула из его хватки и не погубила его, – рассмеялась она. – Бедный Тутмос! Бедный, бедный, неуверенный в себе Тутмос! И все же я прошу тебя, управляющий, выйти и подождать в коридоре. Я не спрыгну с этого балкона и не убегу. Если хочешь, пришли ко мне кого-нибудь из царских телохранителей, ибо я предпочитаю отойти в компании честного солдата, а не приспешника моего племянника-пасынка!

Управляющий побелел.

– В этом нет нужды, ваше величество, – чопорно сказал он. Потом повернулся на пятках и вышел из комнаты, закрыв и заперев за собой дверь.

Перхор опустился рядом с ней на колени, и она взяла его руки в свои.

– Не пейте, ваше величество! – взмолился он. – Подождите. Удача может еще улыбнуться вам.

Она печально покачала головой и наклонилась, чтобы поцеловать его темноволосую макушку.

– Уже не успеет, – сказала она. – Много, много раз улыбалась она мне, вознося на самый гребень успеха, но не в этот раз. Теперь она ласкает Тутмоса и не колыхнется ради меня. А сейчас пойди и принеси мне лютню.

Он встал, как ему было велено, принес лютню, держа ее, точно младенца, и бережно передал ей.

В раздумье Хатшепсут провела рукой по туго натянутым струнам.

– Помнишь ли песню, которую он, бывало, пел мне, когда мы сидели с ним на траве и смотрели на рябь на волнах озера, а птицы кружили над нашими головами и пели свои песни вместе с ним?

Он безмолвно покачал головой, и она улыбнулась.

– Нет, конечно. Да и откуда тебе помнить? – Ее пальцы взяли аккорд, и она запела тихонько, устремив взгляд вдаль, туда, где солнце опускалось за горизонт.

Целых семь дней не видал я мою возлюбленную,

И хворь овладела мной,

И не слушаются руки и ноги,

И тело стало словно чужое.

Лучших лекарей не надо мне,

Не подвластно их снадобьям мое сердце,

И чародеи не помогут, нет от них толку.

Нет названия моей болезни.

Возлюбленная моя – вот лучшее снадобье,

С ней не надо мне врачей с их мудростью.

Ее приход – мое спасение.

Чуть увижу ее – и здоров опять;

Взглянет на меня – молодею вновь;

Говорит со мной – и я полон сил;

А лишь только я обниму ее…

Лишь только я обниму ее…

Голос ее задрожал и прервался. Она так и не смогла допеть до конца. Положила лютню, взяла кубок и заглянула в его багровую глубину. Перхор неподвижно сидел у ее ног, обхватив руками колени и глядя в сторону. Она неторопливо выпила, ощущая прохладную сладость с привкусом чего-то еще, чего-то горького. Со вздохом поставила кубок обратно на поднос.