Разрыв-трава. Не поле перейти - Исай Калистратович Калашников

– Как жизнь, Вера Лаврентьевна?

– Не видишь разве? – охрипшим голосом спросила она, простуженно кашлянула. – Чего надо – сказывай.

Если бы не разговор с Игнатом, он сейчас бы и сказал, чего ему надо.

– Без «надо» и зайти нельзя?

– Знаю я тебя.

– Навряд ли… В городе подростков в фабрично-заводские училища набирают. Не хочешь ли послать туда Ваську своего? – Он обрадовался, что придумал хорошее заделье. – Через шесть месяцев парень рабочим станет.

– Это с ним надо говорить. – Верка чуть-чуть отмякла. – Он у меня парень самостоятельный. – Вдруг спросила с испугом: – Выучится, в городе жить будет?

– Конечно.

– Ой, не надо! Одна останусь. Зачем мне тогда все это?

– Дело твое. Не хочешь, говорить ему не стану. Потому и пришел к тебе.

Стефан Иванович вместе с ней стал рассуждать, что для Васьки лучше – здесь остаться или поступить в училище. Теперь заговорить о Рымареве было просто невозможно. Так и ушел, ничего не сказав о нем, но не жалел об этом. Кажется, здесь, у Рымарихи, нащупал то, из-за чего колхозники не захотели сменить Игната на него. Открытие это было не из приятных, обидное открытие, в то же время он был рад, что теперь, по крайней мере, многое становится ясным.

XX

Закатилось солнце. Последние лучи угасли на вершинах заснеженных сопок. Синие тени в низинах быстро густели, но сопки еще долго оставались бело-розоватыми, словно светились сами собой. Мороз становился ощутимее, и Стефан Иванович плотнее закутался в потертую собачью доху, вытянул ноги в передок саней, прикрыл их сеном.

Ездил он в совхоз «Эрдэм». Там до войны жил его фронтовой друг сержант Цырен Пурбуев. В последний раз вместе были ранены, но Цырен вскоре поправился и возвратился в часть. Тогда уже было ясно, что Стефан Иванович отвоевался. Цырен просил, как только он будет дома, съездить к его жене и ребятишкам.

А съездить все не удавалось. Еле выкроил время. И лучше бы, пожалуй, не ездил. Три дня назад жена Цырена получила похоронную.

Из совхоза заехал в район. Петров, встретив его в коридоре райкома, попросил зайти в кабинет. Расспрашивал о делах, делая пометки в толстом блокноте, был недружелюбно-придирчив, во всем видел недоработки, не прямо, но довольно-таки понятно обвинял в них его, Белозерова. Во всем этом ничего необычного не было, но Стефан Иванович все еще думал о своем погибшем друге, вначале даже хотел рассказать о нем Петрову, однако его ворчливые замечания отбили всякую охоту к душевному разговору.

Наконец Петров закрыл блокнот, грузно ступая по крашеным половицам, подошел к сейфу, открыл дверцу. Стоя спиной к Белозерову, порылся в папках, сказал:

– К нам одна занятная бумага поступила.

Он протянул Белозерову несколько листков из тетради в косую линейку, исписанных неуклюжими каракулями. Сам снова сел к столу, подпер кулаком рыхлый подбородок, стал с интересом наблюдать за Стефаном Ивановичем.

Каракули трудно складывались в слова, и начало письма в райком он прочитал с пятого на десятое, но вскоре вынужден был вернуться назад и вникнуть в смысл каждого слова. Кто-то ставил в известность лично товарища Петрова, что председатель колхоза Родионов Игнат тайно и явно проводит линию на подрыв партийного влияния в Тайшихе. Он организовал гонения на заслуженного человека, верного партийца Еремея Саввича Кузнецова. При попустительстве бывшего секретаря райкома Тарасова самовластно отстранил товарища Кузнецова от должности председателя. Потом лишил и должности бухгалтера колхоза. Затем подговорил партийцев, и на последнем отчетно-выборном собрании товарищ Кузнецов не был избран секретарем парторганизации, избрали товарища Белозерова, у которого и без того должность хорошая – председатель Совета. Председатель колхоза делает опору на своих, им подобранных людей. Это прежде всего бригадир Устинья Родионова – жена его брата Корнея, бывшая жена кулака Пискуна. Считаясь членом партии, она бесстыдно завлекла товарища Тарасова, как-то они с ним вдвоем ночевали в лесной землянке. Другие факты про ее работу и ее поведение тоже имеются. Такие люди – вредные для советской власти. Была надежда, что товарищ Белозеров выведет их на чистую воду, но и он примирился с безобразиями, не хочет их замечать. Товарищ Белозеров под влиянием Родионова перестал быть вожаком партийной массы, скатился на примиренческие позиции. Под письмом подпись: «Зоркие глаза».

Белозеров положил письмо на стол, криво усмехнулся:

– Зоркие глаза! Какие уж там зоркие – бельмами затянуты!

Сказал и встревоженно подумал, что когда-то такого вот письма было бы достаточно, чтобы свернуть шею Игнату, тем более что Петров его недолюбливает.

– Ты, как всегда, скор на выводы, – сказал секретарь. – Анонимка, конечно, не заслуживает доверия. Порвать ее, выкинуть, и делу конец. Но… – поднял толстый палец с несоразмерно маленьким ногтем. – Дыма без огня, как известно, не бывает.

Белозеров снова усмехнулся. Времена меняются. Раньше Петров не назвал бы анонимку не заслуживающей доверия. Раньше он бы развернул вокруг нее такую бурную работу, что всем, кто в ней упомянут, пришлось бы надолго позабыть о самых неотложных делах.

– Если честно говорить, – продолжал Петров, – в письме я вижу немало такого, что должно привлечь наше внимание. Прежде всего – о тебе. Ты, я уже говорил об этом, обманул мои ожидания. Я мог ошибиться в выводах. Но разве не о том же говорится в письме? Подумай. Во всем остальном поручаю тебе досконально разобраться.

– Пожалуйста, разберусь, – сухо сказал Белозеров.

– Ты что, обиделся? – Петров нахмурился.

– На пустяки не обижаюсь. Муторно на душе от этого письма. Нехорошее оно.

– Почему, собственно, нехорошее? Человек озабочен нашим общим делом. Что ты нашел в этом нехорошего?

Тогда Белозеров не нашел, что ответить секретарю райкома, но и сейчас, думая о письме, не мог бы сказать, почему все его нутро воспротивилось тому, что было в нем сказано, почему возникло чувство отвращения к человеку, который его написал.

Дорога тянулась в гору, и лошадь перешла на шаг. Стефан Иванович свернул папироску, прикурил от зажигалки, сделанной из винтовочного патрона в память о фронте, о живых и павших боевых друзьях.

Звучно цокали копыта по накатанной дороге, пронзительно-тоскливо скрипели полозья саней, зимние сумерки растекались над засугробленной землей. Мороз пробирался под облезшую доху и шинель, Белозеров так намерзся, что еле распряг лошадь. Но с бригадного двора пошел не домой, а к Игнату.

В доме председателя было жарко натоплено. Он сбросил доху и шинель, прижался спиной к горячей печке, потер озябшие руки. Игнат сидел за столом, рассматривал уже знакомую Белозерову школьную карту с