Племенные войны - Александр Михайлович Бруссуев

Вокруг люди сидят. Говорят, преимущественно, на русском языке.

Антикайнен попытался вспомнить что-нибудь, но последнее воспоминание — это обед, весьма обильный, в Питере на Каменноостровском проспекте, организованный бывшей секретаршей Отто Куусинена Лиисой Саволайнен. А потом — пустота.

Свежее воспоминание — это жирный мужик с сальными губами. С него-то и началось новое для Антикайнена время. Но куда же, черт побери, подевалось старое?

— Это где ж ты так погулял, мил человек, что почти сутки колодой просидел? — спросил его тот же голос. Он принадлежал кряжистому мужчине уже далеко за пятьдесят. Говоривший сидел в проходе вагона, его лицо с окладистой бородой, круглое и будто бы всегда улыбающееся, выражало участие. Тойво также заметил, что почти все пальцы на его руках как бы укороченные — на каждом отсутствовали, по крайней мере, по одной фаланге.

— Так только на свадьбе можно погулять, — снова изрек он. — На чужой свадьбе. Правильно я говорю?

Он протянул руку и принял у Антикайнена свою медную, местами зеленоватую от патины, кружку. Продолжая смотреть парню прямо в глаза, мужчина улыбнулся вполне дружественно.

— Не знаю, — кое-как ответил Тойво.

— Так ты, вдобавок, нерусский! — сказал он. — Латыш, что ли? Или чех?

Антикайнен отчего-то не захотел говорить, что он, типа финн, что у них в Хельсинки не все свободно говорят по-русски, и, вообще, что он едет не в ту сторону.

— Не латыш и не чех, — пояснил Тойво, чтобы не обижать добродушно настроенного человека.

— Ага, вижу, — охотно согласился мужчина. — Давай, угадаю. Ты с Олонецкой губернии. Стало быть, карел. Так?

Антикайнен кивнул: «точно так». Его собеседник тоже кивнул, вполне удовлетворенный своей наблюдательностью.

— Знавал я олонецких егерей по службе, — повернувшись к прочим пассажирам, сказал он. Тем было, по большому счету, все равно. Но это не смутило рассказчика.

— Еще в японскую войну стояли они с нашим полком рядом в этой самой Маньчжурии. И генерал к ним всегда строго относился. Маннергейм его фамилия — генерала этого, — продолжил он.

— Олонецкие драгуны? — попробовал поправить его Тойво. Насколько он помнил, Карл Густав Маннергейм был драгуном, кавалергардом и полным дартаньяном.

— Нет — олонецкие егеря — все карелы поголовно. Маннергейм ими не командовал, у него свои имелись, как раз эти самые драгуны. Сам-то генерал по-фински не очень говорил: все по-русски, либо по-шведски. А вот его подчиненные были финнами. Ну, и русскими тоже. Так вот: карелов этих маннергеймовские солдаты и офицеры ни в грош не ставили. Типа — невежественные, дикие, с суеверием — нецивилизованные, одним словом.

Умные слова из уст беспалого рассказчика не казались нелепыми. Грамотный, вероятно, был мужчина.

— Олонецкая губерния — большая, считай, даже этой самой Финляндии побольше будет. Соседи, вроде бы, так не ладили они между собой. Уж коли попался драгунам егерь, жди беды. И язык-то похожий, и внешне одинаковая — «чухна белоглазая», так одни себя умными считают, а другие по дикости своей да древности — мудрые. Умным-то что нужно? Уничтожить мудрых. А мудрым? Не связываться с умными. Вот и беда.

— Какая беда? — заинтересовался Тойво, которого потихоньку отпускала головная боль.

— Резали финны карелов, будто недочеловеки те (к этому отношению между народами автор вернется чуть позднее, когда рассказ пойдет о «племенных войнах» 1919 года). А карелы, в ответ, отстреливали финнов. Русские, понятное дело, на стороне цивилизации. А Маннергейм пытался устранить междоусобицу, да как-то криво.

— Почему — криво?

— Ну, сам посуди: говорит, мол, учитесь у финнов, подражайте финнам, кланяйтесь финнам и в зад их непременно поцеловать. Тебя бы это порадовало?

Тойво в ответ только вздохнул. Ситуация понятна и многажды повторена: англичане и шотландцы, англичане и валлийцы, англичане и ирландцы, немцы и французы, немцы и голландцы, немцы и поляки, все вместе взятые — и русские. Сука-любовь! До гробовой доски.

Беспалый погладил свою ухоженную бороду, пробежал куцей пятерней по волосам и, словно бы, задумался о чем-то.

Антикайнен огляделся по сторонам, но никакой пользы от этого для себя не вынес — хоть тресни, не имел понятия, как сел в поезд, не мог вспомнить ничего, предшествовавшего этой посадке.

* * *

Обед, с ухой из форели, с киевскими котлетами и водкой в запотевшем графине, который организовала Лииса, показался ему некоторым образом странным: в стране разруха, гражданская война, от чего проистекал голод в чистом виде — а тут такое изобилие. Он не сомневался: был бы в стране голод в грязном виде — изобилие на столе было бы тем же.

Тойво тогда старался не очень сильно налегать на еду, хотя аппетит был на самом деле — зверский, а к водке отнесся с большим предрассудком, в то время как приведший его сюда Акку Пааси не отказывал себе ни выпить, ни поесть. Почему-то складывалось такое впечатление, что это — отнюдь не праздничное застолье, а вполне заурядная трапеза.

Говорили обо всем и — ни о чем. Пару раз Лииса интересовалась о планах на будущее самого Антикайнена. В первый раз он ответил уклончиво, мол, поживем — увидим. Акку трогал Лиису за коленку, и та смеялась, посылая высоченного и широкоплечего Пааси по-русски, в нецензурное пространство. Может быть, после выпитой рюмки водки, либо же, слегка осоловев от еды, Тойво во второй раз ответствовал более определенно: освободит свою Лотту и вместе с ней отправится туда, где море, где яхты, где нет ветра, где можно ходить по песку босиком и рыбачить на удочку, не считаясь со временем года.

— В Италию? — спросил Акку. — Туда, где «Буревестник революции» товарищ Максим Горький ошивается?

— Нет, — ответил Тойво. — Туда, где капитан Блад был рабом на плантации.

И тут же поспешно добавил, чтобы не ждать вопросов:

— Это герой романа Сабатини (на самом деле, конечно, книга Сабатини «Одиссея капитана Блада» вышла только в 1922 году). А место — остров Барбадос.

— Так все время море, круглые дни — яхты, из часа в час — безветрие, постоянно — босиком по берегу, неизменно — рыбалка — это же прискучит через неделю. А как же Революция, борьба, идеалы и все такое? — вроде бы невинно поинтересовалась Лииса.

— Ну, может быть, и надоест через неделю, но мне бы хотелось попробовать. Точнее — нам бы хотелось попробовать. А Революция от меня никуда не денется.