День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

Катюша ничего не забудет. Разве она может забыть, как днями и ночами просиживала в его палатке, когда он не мог встать на свои распухшие от ревматизма ноги? Как, рыдая на его груди, говорила: «Гриша, только бы тебе здоровья. Что же это такое? Я ничего не понимаю. Почему у тебя распухли ноги, а не у меня? Почему ты не можешь двигаться, а не я? Это ты спасал в ледниках Толстикова. Как ты не поберег себя?!»

И, грея его распухшие ноги, проклинала северный ветер Алтая, думая о будущем. Она была уверена, что после Алтая они будут жить вместе. Тогда она помогла ему справиться с тяжелой болезнью. И он нашел на Алтае крупные залежи свинца.

И она еще вспомнила совсем недавнюю ночь. Они пробирались отрогами Саралинского хребта к Аскизу. В рассохе между горами их захватил ураган. Трещали деревья. Надрывно стонала тайга. Лил дождище, от которого негде было спрятаться. Они укрылись под выскорью кедра, вывернутого вместе с корнями из земли. Она, как всегда, торопливо говорила ему о превратностях судьбы геологов-первооткрывателей и, греясь, промокшая до нитки, просунула руки ему под кожаную тужурку. Сверху поливало дождем; со стороны рассохи обдувало ветром, но им все было нипочем! Дождь смешил их; ветер дул как бы для забавы. Ей было так приятно и радостно!

Летняя ночь коротка. Они просидели под выскорью всю ночь напролет, не сомкнув глаз: было не до сна! И когда забрезжило утро, она удивилась:

– А ночь как птица! – И почему-то засмеялась, показывая свои ровные белые зубы.

Она помнит тепло его крепких мозолистых ладоней. И потом, продолжая таежный путь, она все еще повторяла: «А ночь как птица!»

Еще она вспомнила, как спутала координаты маршрута и они, сбившись с пути, вышли в незнакомую падь, где шумела река в угрюмых скалах. В долине, у подножья гор, паслось пестрое стадо коров. Место было чудесное. Светило яркое солнце, кругом цвели пестрые цветы. Поднимаясь на склон горы, Катюша случайно обнаружила признаки месторождения медных руд…

– Гриша, Гриша! «Медные фиалки»! Погляди! – кричала она, хлопая в ладоши.

Теперь там большой рудник…

«Мне надо быть решительной, обязательно», – убеждала себя Катюша, поднимаясь на пятый этаж крайисполкомовского дома, где Нелидовы занимали трехкомнатную квартиру.

В коридорах в выбитые окна дул ветер и мело снегом. На ее звонок вышла мать – высокая темноволосая женщина с мягкими, приятными чертами лица, в пальто внакидку и в длинной пуховой шали. Еще в прихожей, при свете тусклой лампочки, мать и дочь обменялись короткими, понимающими взглядами. По движению бровей матери Катюша поняла, что мать ее осуждает.

– Ах ты, снежная королева, – сказала мать. – У тебя такой хороший вид! Просто жаль, что тебя нельзя сохранить в таком виде хотя бы на неделю.

– Все хорошо, мама. Волноваться не из-за чего.

– Не волнуюсь, но ты выглядишь прекрасно. На щеках румянец, как лепешки. Нос посинел.

В семье Нелидовых воздерживались от проявления сентиментальных чувств. Евгении Николаевне, матери Катюши, совершенно неестественным показалось бы подойти и обнять дочь. До прихода дочери отец и мать все время тревожились, где Катюша бродит в такую бурю. От мягкого, участливого голоса матери, от ее теплых рук, когда она пощупала щеки Катюши, веяло утешением. Собрав всю свою гордость, Катюша сказала непринужденно:

– Прелесть как хорошо на улице, мама. Ветер, снег, тучи и – ни единой души! Пустынные тротуары, тишина. Да ведь еще не поздно? Второй час. Я бы бродила до утра, да ногам невтерпеж. Чаю нет?

– Подогреть надо. Ты же любишь, когда губы жжет. Отец, включи плитку.

– Есть включить плитку с этими делами, – откликнулся из кабинета Андрей Михайлович. – Чаек-расчаек – заморская слезка, – пропел он, выходя в большую комнату. – Ну как, прибыл Аника-воин?

– Приехали.

– С материалами?

– Да.

– В духе?

– Кто?

– Григорий-свет-Митрофанович.

– Он всегда в своем духе.

Нелидов насупился, проворчал что-то себе под нос и вышел в кухню.

3

Катюша разделась и, потирая настывшие ладони, остановилась у плотно задернутых портьер палевого цвета, закрывающих дверь в ее маленькую девичью комнатушку. Не двигаясь, откинув голову на косяк, она смотрела прямо перед собой в широкое двойное окно, выходящее на перекресток проспекта и улицы Диктатуры. Глаза ее, черные как уголь, глядели не мигая в одну точку. Она не видела, как снег густыми хлопьями лип на стекла, таял, стекая вниз. Во всем ее облике – в высоком росте, в не по-девичьи широких плечах – цвела красота, сила и молодость. Губы ее были красны и сочны, как спелый плод. Капризно вздернутая губка красноречиво подчеркивала упрямый, несговорчивый характер, решительный в трудную минуту. Все ее лицо горело пунцовым румянцем, пробившимся сквозь смуглую кожу, покрытую на верхней губе и на висках возле ушей темным пушком.

За чаем, опустив глаза, Катюша спросила:

– Папа, как ты понимаешь индивидуализм?

Андрей Михайлович недовольно фыркнул:

– Я же тебе говорил…

– Тогда ты еще нащупывал определение. Сейчас, я думаю, ты успел обдумать.

– Нельзя ли без политики хоть чай попить? – остановила мать. Она не хотела, чтобы Катюша снова подняла вопрос о Григории, находясь под впечатлением, как видно, невеселой встречи.

– И чай, милая Евгения Николаевна, политическая штука, – сказал отец, дуя в чашку. – Кругом политика. Жизнь – политическая штука, никуда не попрешь. Таков двадцатый век. Впрочем, девятнадцатый был тоже не без политики.

Катюша напомнила отцу о вопросе.

Андрей Михайлович сразу посерьезнел, отставил чашку с блюдцем, облокотясь на стол, подумал, щуря такие же черные, поблескивающие глаза, как и у Катюши.

– Индивидуализм – серьезное заболевание, Катюша. Он пришел к нам с той поры, – Андрей Михайлович кивнул в сторону одинарного окна, словно индивидуализм пришел к Нелидовым со стороны улицы Диктатуры. – И если угодно, индивидуализм – рак империализма. Начиная от Рокфеллера, Меллона, Дюпона, Форда, кончая рядовым Джоном-стяжателем, державшим рокфеллеровские акции, все подвержены этой злокачественной опухоли – индивидуализму. Ему они обязаны разобщением взглядов, притуплением вкуса к общественной жизни. Каждый сам по себе, сам для себя, и никого вокруг. Вот квинтэссенция индивидуализма. Для американцев индивидуализм – нормальное, повседневное явление. Для нас – чуждое и вредное. Наш народ силен коллективным умом. И если кто мнит себя единственным вершителем судеб народа, рано или поздно окажется за бортом жизни. Индивидуализм антипатичен народу.

Хуже ничего нет, когда советский человек замыкается в себе, в своих мыслях, желаниях, стремлениях и варится в собственном соку. Где-то