Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Грядущее будет еще страшнее. Но светлоокий монашек так-таки ничего не понимал или, скорее, не хотел понимать, ибо его мышление простиралось не дальше указа, полученного в секретах патриархии, а все прочее попросту отметалось или перекладывалось на Господа, обязанного совершить чудо, опять же, видимо, по указу синклитиков.

Накануне отъезда Алексий посетил свергнутого Кантакузина в его келье. Знал, что, ежели этого не сделает, не простит себе никогда.

Огромный старик в монашеском одеянии медленно разогнул сутулую спину и оборотил к Алексию суровый лик с остраненным взором отшельника. Кантакузина не было. Перед ним сидел старец Иоасаф, и даже в чертах этого лица с трудом угадывалась схожесть с грозным повелителем ромеев.

– Прости, брат! – тихо сказал он, указав рукой на скамью, и только в мановении тяжелой царственной длани промелькнуло прежнее, промелькнуло и скрылось, чтобы уже не возникнуть вновь.

Они сидели, глядя в глаза друг другу. Наконец Алексий встал и молча простерся ниц перед Иоасафом. Тот так же молча поднял его и благословил. Только уже стоя у порога, Кантакузин отверз уста и вымолвил, глядя куда-то вдаль:

– Ничего не можно и не должно вершить внешнего, пока люди не переменились внутри себя. Все было заблуждением и суетою! – Голос его слегка отвердел. – Среди нас всех единственно правым был старец Григорий Палама! – Он помолчал, словно хотел сказать еще что-то, но только лишь повторил: – Прости, брат! – И осенил Алексия крестным знамением.

И вот наступил день отъезда. Грек Агафанкел машет ему с берега, он намерен приехать позже, с Георгием Пердиккой, которому надлежит привезти Сергию грамоту Филофея об устроении общего жития.

Судно отчаливает. Низкие тучи рваными лохмами бегут с Пропонтиды. Вздуваются паруса. Вновь под ними колеблемая зыбкая хлябь, и отходит, отваливает, отплывает, в садах и башнях, тьмочисленный и прекрасный, становящийся все более прекрасным в отдалении, священный город, близящий к закату своему.

Глава третья

Дома на Алексия, едва не утонувшего на Греческом морс, когда корабль четверо суток швыряло как щепку во взбесившихся волнах, разом обрушилась сотня дел.

Ольгерд победоносно завоевывал северские княжества одно за другим, и остановить его было не можно. В Новгороде Онцифор Лукин, недавно счастливо разгромивший шведов, укреплял власть (и независимость!) боярской господы, дабы погасить раздиравшую город кончанскую вражду. В Нижнем Константин Васильевич Суздальский деятельно укреплял и расширял свое княжество, продвигая русские селения аж за Суру Поганую, и уже грозил не токмо отделиться, но и отобрать великое княжение у московских государей. Достань у него времени али окажись наследник столь же дальновиден и тверд, неясно, не стал ли бы Нижний со временем столицею новой Руси?

А в Москве творилась колгота и неподобь. Вельяминовы схватились с Алексеем Хвостом, рвавшимся к власти тысяцкого, обещая нерешительному князю Ивану, в случае своего успеха, отобрать у вдовы Симеона Гордого данные ей по завещанию Коломну и Можай. И добился-таки, и стал тысяцким на Москве, обрушив создававшееся три четверти столетия вельяминовское устроение власти и тем взбаламутивши весь посад, где теперь все и вся разделилось на приверженцев Хвоста и сторонников Вельяминовых. Доходило до взаимных драк и смертоубийства. А тут еще пожар, порушивший Кремник, и опустошенная казна – и все это явилось и навалилось враз на плечи новопоставленного митрополита.

Требовалось срочно ехать в Орду, где дело решилось все-таки в пользу Ивана Иваныча только потому, что Джанибек упрямо захотел услужить покойному Симеону. (В интересах Орды было бы не оставлять великое княжение надолго в руках одной династии русских князей!)

Потребовалось затем немедленно закрепить перемирный ряд с обиженным Константином Васильичем, чтобы не вызвать опасной войны. (Стоило Ольгерду объединиться с одним только суздальским князем, и Москва погибла бы. А там погибнет и Суздаль, и победит Литва. Неужели Константин Васильевич не в силах того понять?)

Требовалось при этом срочно восстановить Кремник, на что Алексию, впрочем, удалось получить серебро и помочь у московских бояр. Давали дружно, тогдашняя Москва еще отнюдь не походила на умирающий царский город.

А там подступали переговоры с Новгородом Великим, с которым тоже не приходило нынче ратиться.

А там начинала все больше тревожить судьба западных епархий, оторванных-таки от митрополичьего престола Владимирского…

За всеми этими заботами Алексию не часто удавалось помыслить о Троицкой обители. Порою в думах о Сергии Алексия охватывала смутная тревога: медлит ли он? Или выжидает? Или не тот он, кем его хотел бы видеть Алексий, и так и останет в тиши лесов скромным иноком, ищущим пустынного жития? Последняя мысль посещала его изредка в минуты усталости и упадка духа, и он старался прогонять ее прочь. Быть может, все дело было лишь в том, что он слишком давно не встречался с Сергием и начал позабывать о той волне потаенной спокойной силы, которая, точно незримое тепло, исходила от этого удивительного подвижника?

Слухи о возвращении митрополита достигли Троицкой обители, еще когда Алексий был в пути.

Глава четвертая

Со времени поставления Сергия в игумены минуло около года. Уже высилась на склоне холма новая просторная церковь под чешуйчатою, из осиновой драни, кровлею, взметнувшая свои шатровые главы выше лесных вершин, в ширь небесного окоема, и уже прояснела для многих сдержанная властность нового игумена, ибо Сергий взял себе за правило иногда по вечерам, особенно в воскресные дни, обходить кельи одну за другой и там, где слышал неподобный смех или иное какое бесстудство, негромко постукивал тростью по оконнице, назавтра же вызывал провинившегося к себе, будто бы для беседы, но горе было тем, кто не винился сразу, пытаясь скрыть от прозорливого старца вину своих вечерних развлечений.

И уже переписыванием книг, изготовлением дощатых, обтянутых кожею переплетов, книжною украсою и даже писанием икон, так же как и многоразличным хозяйственным рукомеслом, начала все более и более прославляться новая обитель московская. И все это приходило как бы само собою, и многим даже казалось порой, что не будь кропотливого Сергиева догляда, и жизнь монастырская и труды премного выиграли бы в размахе и качестве своем. Да и Сергий кое-кому казался недалеким, «неписьменным», слишком упертым в хозяйственные дела человеком, во всем уступающим Стефану. Были, были такие! И эти Сергиевы догляды, и те беседы, которые он вел с провинившимися, кое-кого приводили в бешенство. Есть люди, которые «в упор» не способны увидеть величия личности, им надобны отстояние, постамент, регалии, громозвучная слава. Про таковых и сказано Чеховым: «Человек, с которым я пью чай, не может быть гением». А Сергий, быть может даже и намеренно, никак не походил