Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– И восшедшего на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущего со славою судити живым и мертвым, его же царствию несть конца!

Сергий приостанавливается и молча глядит в алтарь. Афанасий, вздрогнув, не враз понимает, что посвящаемый отнюдь не забыл Символа веры, а попросту хочет отделить основную часть от дополнения, возникшего после споров о триедином существе Божества (триедином и нераздельном, что окончательно отделило христиан от иудеев, как и от позже явившихся мусульман).

– И в Духа Святого, Господа истинного и животворящего, – с силою продолжает Сергий. – Иже от Отца исходящего, иже со Отцом и Сыном споклоняема и сславима, глаголавшаго пророки. И во едину святую соборную и апостольскую церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвым и жизни будущего века. Аминь!

Проходят тысячелетия, и меняется система символов (не важно, верных или неверных; принятый символ всегда верен, а отвергнутый – неверен всегда). Но в 1354 году от Рождества Христова в европейском мире все это было основою любого суждения: философского, политического, юридического, – и, что для нас теперь важнее всего, основою национального бытия Русской земли, основою нашей самостоятельной государственности.

А человек, стоящий сейчас перед алтарем и посвящаемый в сан иерея, сумел найти и сделать внятными для своих современников такие стороны древнего византийского мировоззрения, которые помогли рожденным в эти мгновения детям выйти воинами на Куликово поле и определили духовную и нравстенную природу нации на века вперед.

Окончив Символ веры, Сергий еще постоял недвижимо, вслушиваясь в замирающую силу священных слов. Потом опустился на одно колено и склонил выю, отдавая себя Афанасию, который, крестообразно ознаменовав склоненную голову Сергия и накрыв его епитрахилью, читает посвятительную молитву, нарекая ставленника иподьяконом, а вслед за тем, во время литургии и без перерыва, – иеродьяконом. И затем начинается обедня, во время которой ставленник должен стоять слева от престола, держа в руках дискос с частью агнца.

До второго дня Сергий, помимо святых даров, опять не вкушал ничего и снова простоял ночь на молитве, читая Псалтирь.

Назавтра Афанасий точно так же после херувимской посвятил Сергия в иерейский сан, поставив его уже теперь на оба колена справа от престола, с челом, склоненным на крестообразно сложенные руки, и вдругорядь накрывши его своею епитрахилью.

Посвящение во священника давало Сергию наконец право стать игуменом Троицкого монастыря.

Теперь Афанасий повелел ему своими руками приготовить и принести причастную жертву, после чего, опять же впервые, совершить литургию в храме.

У Сергия, испекшего многие тысячи просфор и навычного к любому, самому тонкому ручному труду, когда он впервые в жизни крохотным копьецом вынимал освященные частицы, непослушно задрожали руки. Он едва не уронил дискос, не ведал, куда положил копьецо, а когда уже перенес жертву на престол, сложил частицы в потир с разбавленным красным греческим вином и накрыл платом, то в миг пресуществления почти потерял сознание.

После литургии Афанасий, поставив Сергия во игумены, зазвал новопоставленного игумена к себе. Духовная беседа их была кратка, ибо волынский епископ, присмотрясь наконец к Сергию, начал понимать, вернее, ощущать незримый ток энергий, исходящий от этого удивительного монаха на окружающих.

– Что мне рещи тебе, брате? – вымолвил он, заключая беседу. – Мною, великую благостыню возможешь ты принести людям, окрест сущим, да и всему княжению Владимирскому! Трудись! Сам Господь… Да и владыка Алексий ходатайствуют за тебя!

Часть пятая

Глава первая

Лунный свет обливал бесконечное скопище возвышенных палат и хором, куполов и арок, с гульбищами и террасами, в купах дерев и мраморных цветных колоннадах, называемое большим, священным, богохранимым дворцом византийских владык. И странным образом в зеленоватом свете луны все здания виделись целыми от Августеона и вплоть до Ипподрома и Скип. И во всех залах, переходах, галереях и портиках зарождалось тьмочисленное призрачное движение. В украшенных фонтанами фиалах собирались зелено-голубые дружины димов. Чернь в неразличимо серых хламидах заливала Августеон. Сквозь льдистые стены дворцов прозревалось мерцание загорающихся огней в кандилах и поликандилах, посверкивала парча, тускло взблескивали лезвия обнаженных мечей дворцовой охраны…

Алексий, наверно, задремал. Он резко поднял голову, вгляделся. По-прежнему в сводчатом окне резко вырисовывалась под луной пятнистая от узоров камня колонна с обрушенною капителью, пустынный дворик и высокие стебли трав, пробившиеся сквозь выщербленные мраморные полы.

Куда исчезло все, что он видел только что во сне? Восторженные толпы, войска, вооруженная этерия?[36] На штурме Цареграда крестоносною ратью полтораста лет тому назад погиб всего один рыцарь!

Станята, заслышав шевеление господина, вошел с питьем из разведенного гранатового сока.

– Брусницы бы! – протянул Алексий со вздохом.

Станята только прищелкнул языком:

– Знамо дело! С ентим ихним овощем не сравнить!

– Почто покинул Новгород? – как-то спросил его Алексий.

– А! – ответил Станята, поскучнев и отмахнув рукою. – Стригольники енти, споры, свары…

Сергий правильно угадал в Станяте вечного странника. И секретарем он стал добрым Алексию, который не чаял уже, как без него и обойтись.

Глянув в окно, Станята угадал думы Алексия, вопросил:

– Дворечь-то ихний? Тебе, владыка, недосуг, а мы тута все палаты облазили! Я с греками баял ихнею молвью, дак сказывали, как дело-то было! Един царь на другого божьих дворян навал, почитай, без бою сдались! А потом латины весь город ограбили и пожгли. В Софии на престоле непотребных девок голыми заставляли плясать… Как не обидно!

– Ты поди, ляг! – мягко прервал его Алексий. – Да и я, пожалуй, сосну!

В Константинополе они уже с августа прошлого, пятьдесят третьего года. А толку – чуть. Сто раз приходит доказывать, что надежда греков на Ольгерда плоха, что рано или поздно Литву полонят латины и потому он и хлопочет о переносе кафедры Киева во Владимир, под крыло великого князя владимирского.

Патриарший протонотарий, чем-то удивительно схожий с давешним греком, когда-то посетившим Москву (с которым Алексий вел тогда наивный жаркий спор), говорил ему, слегка приподымая брови и разводя пальцы правой руки нарочито беспомощным жестом:

– Ты же видишь, брат! Ваш великий Кантакузин возжелал оттеснить от престола законную династию! По милости его все безмерно запуталось ныне! Безмерно! Ужасы гражданской войны, коих вы, московиты, к счастью для себя, не видали… Да, да, вам это трудно постичь… Я понимаю, да. Потом чума! Власть держится на трех опорах: народе, синклите и войске. Народ истреблен чумой и разорен налогами. Войско наше погибло во Фракии. Синклит? Где он теперь и, главное, кто в нем?! «У ромейской державы есть