Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

поисков молитвенного уединения убрел, как иные. У Данилы были скоплены деньги, добывавшиеся им правдами и неправдами, именно их-то он и боялся потерять, «когда все станет обчее». Он ушел куда-то за Москву, отыскавши очередной особножительный монастырь, и далее следы его затерялись вовсе. О нем никто не вспоминал, ибо скупость отвращает от человека более всех прочих пороков, да так, видимо, и умер на груде меди и серебра, не сумев извлечь из своих богатств никакой самой малой жизненной благостыни.

Что же касается ругателя, Шухи, то он вскоре тоже покинул монастырь, еще до введения общежительного устава. Он был замечательный работник, умел сбить ватагу, толково разоставить людей, но не был он монахом по призванию. Голод, при своем могучем теле, переносил плохо, зачастую не мог сдержать и крепкого слова в устах. Не годился Шуха для монастыря! И Сергий это видел с сокрушением. Видел и сам Шуха. После той безобразной сшибки с Сергием он недолго пробыл в обители. Как-то, низя глаза, признался:

– Не могу! Прости ты меня, за-ради Христа?

– Что ж! – ответил Сергий. – Прости и ты меня! Иди в мир! Твоя стезя такая! И помни, я не гневаю на тебя!

Шуха надолго пропал. Был за Окою, в сторожевой дружине, не по раз дрался с татарами. По вольному нраву своему ни в одной из ватаг не задерживался подолгу. Был он и в дружине Владимира Андреича, и с князем своим участвовал в горестной битве с Олегом Рязанским. В самом изломе сражения, в сече, потерял правую руку, отрубленную лихим рязанцем. Долго скакал по полю, прижимая к гриве коня хлещущую кровью культю. В кустах кое-как сумел перевязать случившимся в тороках платом, который тотчас весь намок кровью. Уже в позднем вечеру, в сумерках, его, окончательно обессилевшего, подобрали свои, переправили на левый берег Оки. Он долго отлеживался в Коломне, остро понимая, что теперь, без руки, не надобен никому. Рука плохо заживала, гнила, в конце концов сельский костоправ отнял ему обрубок по локоть. Шуха, когда подзажила рука, подался в Москву. Стоял на папертях, собирая куски и медные пула, которые тотчас пропивал, медленно опускаясь все ниже и ниже. Как-то повезло попасть на боярский двор, где его, как увечного на брани воина, взяли «вратарем» (привратником). И Шуха поправился было, стал подумывать о хозяйке, о жизни, «как у всех», да грех случился: у боярина пропала серебряная чаша. Прислуга свалила на Шуху, который этой чаши в глаза не видал. Боярин вызвал Шуху к себе, долго и тяжело глядел, потом изронил хмуро:

– Доводят на тебя!

– В жизни не крал! – угрюмо возразил Шуха. – И в татьбе не замешан!

– Я тебе верю, – раздумчиво возразил боярин. – Дак мне али всех повыгонять, али тебя одного! Вот, возьми! – Он высыпал в ладонь Шухе горсть серебра.

Шуха поглядел в глаза боярину, подумал:

– Я ить к тебе без серебра пришел! – высказал. – Без серебра и уйду!

Осторожно высыпал блесткие, как рыбья чешуя, долговатые, битые из серебряной проволоки монетки на край стола.

– Одну вот возьму, поснидаю хошь… – примолвил. И тронулся к выходу.

– Ну, как знашь! – пожал плечами боярин.

На ту серебряную монетку купил себе Шуха на Подоле жбан пива и на голодный желудок быстро захмелел. Спал где-то на задах, на куче навоза, простыл, долго кашлял потом. Вновь стоял на папертях… Ночевал то в каком сарае, то в хлеву, в подклетях церквей – куда пустят. Как-то надумал пойти на двор к Владимиру Андреичу, да так и не решился… «Принять-то примет! Да куда я ему нужен такой…»

Как-то на паперти разговорился с безногим инвалидом. Оказалось, что когда-то и дрались вместях, не ведая один о другом. Тот посоветовал ходить по монастырям. «Тамо и накормят, и ночлег дадут! – заверил. – А ты хошь меня будешь на тележке возить! – невесело пошутил. – Глядишь, из нас с тобою одного целого мужика слепить мочно!»

Приятель, которого он долго-таки возил за собою, простыл и помер на исходе второй зимы. Шуха вновь остался один. Как-то забрел в Симоново, и тут, случаем, во дворе узрел настоятеля, Федора, Сергиева племянника. Вспомнил и Сергия, Троицкий монастырь, и заплакал. Как уж его приметил Федор, почему порешил остановиться и расспросить? В этом увечном оборванце узнать прежнего Шуху было не можно. Да и сколько лет минуло с тех пор! Но, расспросив, Федор его узнал. Оставил при монастыре вратарем. Не пей больше! – сказал.

В Симоновом монастыре Шуха прижился. Да и куда он мог больше пойти? Раза два видел даже и самого Сергия, но подойти не решился. Тут он и жил в каморке под лестницей, тут и продолжал жить даже и после смены игумена. Тут он узнал о смерти великого старца, и в тот день, выменяв пива на хлеб, тайно напился и плакал, сидя у себя в каморке. Плакал, не сдерживая слез, вспоминал и каялся перед покойным, и бил поклоны, прося Господа простить его, старого грешного бражника…

Глава двадцать третья

Сергий облизал досуха ложку, отодвинул порожнюю мису и еще помедлил, глядючи, как Василий Сухой с Якутою ладно прибирают со стола и кутают в зипун горшки с варевом для болящих. Убедясь, что все идет добрым чередом, он запахнул суконную свиту и вышел в холод.

Ветер все еще дул, но уже заметно стихая, и снег почти нерестал, и небо бледно засинело над елями, а останние облака в розово-палевом окрасе летели над головою уже не страшные, подобные тонкому дыму, все более и более легчающие, обещая ему ясный и легкий путь. Глубоко вздохнув, он направил стопы к келье Онисима.

Старик ел, когда вошел Сергий, и обрадовал ему, словно дитя. Измученный долгою постелью паче самой болести, он торопливо, кашляя и взбулькивая, заговорил, хваля Сергиево согласие стать наконец настоятелем обители, толкуя неразборчиво и о Москве, и о князе Иване, и о Царьграде… Онисим отходил света сего, зримо слабел, и конец его был уже не за горами. Старик и сам понимал это, и в его нынешних наставлениях племяннику скользом то и дело проглядывала печаль скорого расставания. Уходя, Сергий бережно и любовно облобызал старика.

К пабедью собрался келейный совет братии. Все было заранее решено, и теперь надобилось одно: отрядить двоих спутников Сергию. Архимандрит Симон при его преклонных летах не мог одолеть зимнего пути. Обычным ходоком по делам монастырским был Якута, но ныне с Якутою требовалось послать мужа нарочита, добре известного за пределами обители, и взоры предстоящих невольно обратились к Стефану. Брат сидел