Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

из-за Прямой Спины, закрывающего необычным размером и ростом, пожалуй, повыше роста Лаврика, обзор, то можно видеть голову очереди перед «окном со списком». Господи, вот вспомнился Лаврик. Как странно, уход за больными и борение с чужой болезнью отвлекли Лавра от всего происходящего с его домашними дома и во вне. Спасительные минуты незнания. Знать, и не стоило и посвящать в её походы, не допустил бы.

В узком проломе-прямоугольнике, как обычно, виднеется грушевидное лицо писаря с идиотическим выражением и красными рыбьими глазами. В который раз на ум приходит мысль: гробовщики, копатели могил, охранники, надзиратели и писаря в тюрьмах есть заложники выбранной стези или даже самой судьбы. В «окне свиданий» – птичья голова с лицом несколько приятней. Тут писарь моложе возрастом и чище взглядом, с маленькими детскими губами. Видимо, пока не набрался ненависти к неубывающей очереди, исподволь разъедающей ядом горя его «должностное» нутро. Если посчитать по спинам, то до проёма оставалось семь человек. Возможно, и больше, за отходившими Вита не следила. Распределитель на Остоженке ей назвали, как самое вероятное место нахождения недавно задержанных арестантов. Сюда со всей Москвы свозят. Искать Бориса дома у m-me Сиверс неблагоразумно, да и нелогично по двум причинам: задержанных выпускают в исключительных случаях, тут не тот случай, не исключительный, и, должно быть, сама m-me давно вне города, если вспомнить рассказ директора о расчёте. Вита не задавала себе вопроса, что делать, если Сиверс не объявится в списках приёмника-распределителя и на следующий раз. Собиралась встать «на букву С», если слухи подтвердятся и очередь в действительности поделят. Пока предпринимала розыск, обнадёженная и утверждённая справками, выданными диром, как воспитателю детского приюта. Бьянка Романовна укоряла за самодеятельность. Приют и так регулярно пополнялся воспитанниками через Наркомат образования и ВЧК. Но чтобы воспитательнице добровольно посещать приёмник-распределитель, гнусную и мерзейшую инстанцию – где такое видано? Старый преподаватель словесности, ныне сотрудница красной трудовой школы, пеняя на излишность поступка, одновременно и восторгалась мужеством своей молоденькой коллеги. Вита же умоляла: «Прошу, никому не говорите! Вы, я и Несмеянов».

Свезло, семеро прошли торопко. Писаря Канцелярии готовились к перерыву на обед, гнали. Задержка произошла только с Прямой Спиной. У мужчины оказался неприятно-скрипучий голос, и вся его фигура не предполагала жалости; он как бы и сам в ней не нуждался. На отказ в свидании с невестой Прямая Спина яростно возмущался беззакониями и грозился жалобой в Наркомат внутренних дел. Из окна высунулась грушевидная рожа и вслед Прямой Спине орала, намеренно форсируя голос, что и самого «жениха» можно хоть сейчас закатать и упечь, как порочащего Советскую власть. Представитель той власти с отвратительной обнаженностью действий демонстрировал свою всесильность над беспомощным, громко выкликая часового. Мужчину быстро отпихнули от окошка «свои же» из очереди, едва убедившись в отказе: не задерживай, проваливай, не испытывай судьбы. Долго раздавались по гулкому дортуару возмущения скрипучим голосом. Той же силой очереди и Виту придвинули к «птичьей голове». Очередь недовольствовала предстоящей потерей трёх четвертей часа «на обед».

«Птичья голова», как правило, не поднимал глаз на посетителей, никогда в глаза ходатаю не смотрел, утыкаясь вперёд, примерно в середину туловища. Проситель сам вынужден низко склониться к пролому в стене возле двери с совсем несмешной табличкой «Вход воспрещён под угрозой расстрела». Расстрел. Расстрел. Расстрел. Самое гулкое, самое острое, оно же самое избитое нынче слово. Расстрел – слышишь и в очереди за хлебом, и в трамвае, и в спальне приюта. Расстрел – кричат афишные тумбы, листовки с забора и клозетные ямы. Не потому, что листовками теми и газетёнками-однодневками подтирается «новый человек». А потому как у выгребной ямы истреблять проще, издержек нуль.

Сегодня «птичья голова» дёрнулась, вверх, вниз… и вдруг снова вверх. Вита близко увидала заметавшийся взгляд, нос-клювик, детские губы. Голова покрутилась вправо, влево, чуть склонилась вбок, по-птичьи. Из-за бумаг, громко опускаемых на столешницу и сбиваемых в стопку, послышался свистящий шёпот.

– Я запомнил Вашу муфту. Не по погоде. Вы забирали двух беспризорных. Больше не ходите сюда.

Вита тоже перешла на шёпот.

– Почему? У меня есть справка…мандат от директора. Вот бланки, печать.

Бумаги из муфты сунула в проём-прямоугольник. Навстречу ей рука не протянулась.

– Не ходите сюда ни завтра, ни послезавтра. Большего сказать не могу.

– Но почему? Я сотрудница трудовой школы, детского приюта.

– Дело не в детях. Вами заинтересовались. Вы хлопочете об одном арестованном.

– Он здесь?!

– Я не знаю. Я ничего не знаю. Я ничего не говорил Вам.

Писарь наконец перестал стучать стопкой бумаги о стол. И повысив голос, пропел гундосо:

– Перерыв на обед.

Окно захлопнулось. Вита собрала справки в муфту и медленно, толкаемая недовольными, пошла дортуаром и лестницей вон, на воздух, на волю, под мокрые деревья. Нужно осмыслить две вещи: главное – Сиверс здесь, и попутное – справляться о нём небезопасно.

Дома бросилась в глаза бледность сердитого лица Найдёныша. И голос грозный.

– Где тебя носит в выходной?

– Мой выходной. Не твой.

Но тут же примиряюще, глядя на грустную фигуру Виты, с опущенными плечами, еле волокущую ноги.

– Есть будешь?

Только уселась Вита за стол, умывшаяся и переодевшаяся, но не избавившаяся от застрявшего в носоглотке запаха «красного дортуара», как Липа устроилась напротив и принялась делиться распиравшими её новостями. Над миской горячего кулеша курился легкий парок. Редкие часы дома. В тихом, нестронутом уюте. Не прислушиваясь, не ожидая ничего другого, кроме очередных рыночных баек, Вита жадно сглотнула бульон с ложки, обожглась, и задумалась, рассказать ли Лавру о Сиверсе или не беспокоить. Но что-то необычно-сбивчивое в голосе Найдёныша заставило вслушаться в её речи.

– Во, лаврушка те попалася. К письму ли? Нет, к новости… Федька Хрящ утоп. Дарку увезли в «тифозник». А Миррка, как есть, выздоровела. А тебя всё нет и нет…

– Погоди, тараторка. Давай по порядку. Что с Хрящёвым?!

– Да, говорю же – утоп! В евоной яме с карасями. Изрядно пьяный.

– Откуда известно?

– С базару.

– И как верить таким новостям?

Вита ложку отложила, отодвинула тарелку с лаврушкой на краю.

– Да как не верить?! Сказывали, пошёл с ведром. Зачерпнуть. А скользко же, сыро. Туда и ухнул.

– Как нашли? Кто?

– Не знаю. Не откачали. В бараки «карета скорая» приезжала, да поздно.

– Тоне сказали?

– А мне почём знать? Я не говорила.

– А Дара куда увезли? Кто?

– Да-к, Лаврик и увёз. Приехал доктор с санитаром. На носилки его уложили. Лавр тащил, и санитар тащил. А доктор указывал.

– На чём увезли? Куда?

– Да ты ешь. Остынет. Тарантас подъехал с крестом на