Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– Ты ныне устал, злобен и голоден. А немощь телесная плохой поводырь для разума. Прости, брат, но я не стану ныне говорить с тобою, дондеже отдохнешь с пути и возможешь глаголати, яко и надлежит по сану твоему.

Казалось – так просто! Снять епископа Федора, благо сам просит о том, и назначить кого-то своего! Просто, но… Потому и ложно, уже по самой соблазнительной простоте деяния сего! И его долг ныне: успокоив и ободрив Федора, принудить его остаться на месте своем. Карать много легче, чем убеждать, но кара лишь озлобляет, загоняя болесть внутрь, но не излечивая ее.

С тем Алексий уснул, а утром служка сообщил, что к нему явился Сергий. На утреннем правиле Алексий все думал, как согласить жданное появление Сергия с делами тверского епископа, и в конце концов решил свести их воедино за трапезою.

Федор был более спокоен, чем вчера, но так же неуступчив и напряжен. На столе была уха из дорогой рыбы, вареные овощи, хлеб и малиновый квас. Была переяславская ряпушка и любимая Алексием моченая брусника. Федор, настороженный, колючий, присматривался к Сергию. (Стефана ему довелось встречать и ранее.) Алексий подумал вдруг, что приход Сергия ко благу, и решил вести разговор с Федором прилюдно, ибо оба, и Сергий и Стефан, одинаково ведали вся тайная московской политики.

Сергий, одетый с подчеркнутой своею простотой, был в сероваленом зипуне и в лаптях. (Стефан, тот, явившись из обители, как и Сергий, в лаптях и на лыжах, тут переобулся в захваченные с собою тонкие кожаные поршни и зипун имел на плечах из дорогого иноземного сукна.) Будничные облачения митрополита и епископа казались по сравнению дорогою, едва ли не праздничною срядой. Но Сергий как-то умел не замечать несходствия одежд и обуви, и, осидевши с ним, всякий в конце концов тоже переставал замечать простоту одеяния подвижника, даже когда он, как теперь, и вовсе молчал, лишь внимательно взглядывая на озабоченного митрополита и нахохлившегося епископа. Алексий медлил, давая сотрапезнующим насытить голод.

Федор спросил о чем-то Сергия, из вежливости, дабы не молчать за столом. Сергий отмолвил кратко, но с потребною обстоятельностью. И – странным образом – и вопрос и ответ тотчас были забыты всеми председящими.

Наконец Алексий положил вилку, отер уста полотняным платом и, откидываясь к спинке кресла, строго вопросил:

– Должен ли младший в роде своем слушать старшего и подчиняться ему?

– Да! – вздрогнув, епископ Федор не сразу нашелся с ответом. – Но князь Василий Михалыч чинит безлепое насильство над сыновцем своим Всеволодом…

– Да! – властно прервал Алексий. – Но должны, вновь реку, младшие уважать старших всегда или токмо по рассмотрении, достоин ли старший сего? Должен ли, вопрошу, сын уважать недостойного родителя своего?!

Стефан и Федор оба склонили головы.

– Должен! – подумав, хмуро, с видимым затруднением, произнес Федор.

– Должен! – повторил, утверждая, Алексий. – На уважении к родителям и пращурам стоит и зиждит жизнь народа! Всякий язык, покусившийся на уважение к старшим своим, как и забывший славу предков и их заветы, распадает и гибнет невестимо в пучине времен!

– Василий Михалыч, последний сын Михайлы Святого! – осторожно вмешался Стефан, с беспокойством взглядывая то на Алексия, то на Федора.

– Да! – отмахнулся Алексий от непрошеной помощи и продолжал с напором и страстью: – Да! Всеволод более прав, чем его дядя Василий! И более скажу тебе, Федор! Ты вправе был овиноватить нас всех в сугубом попущении князю Василию! Да, неправо творили, и я тоже, Федор, и я тоже! И удерживали сына Александрова и мирволили Василию Кашинскому. И ежели противополагать две правды – правду Твери и правду Москвы, то Тверь более права и изобижена Москвою! Да, да, да! – Он рукою отвел, воспрещая готового уже вмешаться в спор Стефана, и продолжал: – И ты прав, брате, ибо ты – епископ града Твери! Но не забыл ли ты, Федор, что я митрополит всея Руси и о всей Руси должен, обязан мыслить в свой черед? Должен, обязан заботить себя и тем, что, ежели добрый, справедливый и пылкий князь Всеволод пригласит Ольгерда на Русь и силами Литвы разгромит дядю, а затем и Московскую волость, а затем и само княжение Владимирское, тогда вся Русь, а не токмо Москва или Тверь погибнет из-за наших безлепых раздоров! Да, Федор! Ты скажешь, конечно, почему тогда не Тверь должна стать во главе Руси Владимирской? Потому, что не Тверь! Потому, что при Михайле Святом могла быть Тверь, а стала Москва, потому, что столицы не избираются ничьей земной волею, но делаются, возникают! Возможно – татары причина сему, возможно – духовная власть или иное что. Но уже святой Петр предрек величие в веках граду Московскому! И мы, духовная власть, должны мыслить о дальнем, о судьбе всей земли через века и века! Не о том, на чьей стороне днешняя суетная правда и преходящая власть того или иного князя. Например, помысли, что возмогло бы произойти от брата Симеона и Марии, ежели бы дети их и сам Симеон остались бы в живых, а чума унесла, напротив, всех мужей тверского дома? Возможно, что оба сии княжества уже теперь слились бы под единою властью и Русь, Русская земля, и язык русский усилились бы во много раз!

– Но тогда, – возразил Федор, – и Ольгерд мог бы, поворотись судьба, стати великим князем всея Руси?

– Да! Ежели бы принял крещение и ежели с крещением Русь стала бы ему родиною! Да, тогда, – но именно лишь тогда, – он мог бы, ежели похотел, стать русским и православным князем. Пусть и не сам еще, но хоть в детях, внуках, в правнуках своих! Но сие невозможно, отмолвишь ты, и я реку: да, сие невозможно! И вот почему я ратовал в Цареграде, устрояя митрополич престол во Владимире, вот почему я борюсь с Романом, коего вы, тверяне, поддерживаете, вот почему ныне еду с пастырским наставлением в Киев!

Сергий, доныне молчавший, столь красноречиво в сей миг взглянул на митрополита, что Алексий, неволею почуявши его взор, оборотил чело и прихмурил брови, отвечая на незаданный троицким игуменом вопрос:

– Ехать надобно!

Он встряхнул головой и вновь оборотился к уже почти поверженному Федору:

– И наша задача в этом вот текучем и разноликом бытии, в этом потоке времен и лет, – воспитывать свой язык, умеряя животное, похотное в человецех, и князей своих поставлять в строгих истинах веры Христовой, в любви и дружестве, паче всего в любви к земле языка своего, навычаям и преданьям народа! Как бы