Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

ни стало тяжко, даже и до невозможности, вынести ношу сию! И потому я, русский митрополит, волею своею, и разумом, и сердцем, и именем горнего Учителя нашего прошу тебя, и заклинаю, и настаиваю владычною волею: да останешь и впредь на престоле своем!

Алексий примолк, слегка понурив плечи, взглянул светло и примолвил, указывая на Сергия:

– А княжеские которы, сколь бы ни гибельны казались они… Вот он в обители своей содеявает важнейшее, премного важнейшее всех княжеских усобиц в совокупном их множестве! Ибо жизнь духа есть истинная жизнь, и от нее гибнет или же восстает все иное, сущее окрест. И печалуюсь, – тут уже Алексий оборотил чело к троицкому игумену, решив, что настал час и ему сказать слово ободрения или укоризны, – и скорблю, будучи извещен о нестроениях в обители Святой Троицы!

Сергий скупо улыбнулся в ответ. Помедлил.

– Владыка Алексию! – выговорил негромко. – Скажи, сколь времени надобно, дабы выстроить город, в пожаре выгоревший дотла? Ежели судить по Москве и градам иным – единою осенью возможно восстановить все порушенное! А населить град созванным отовсюду народом? Единым летом возможно и сие совершить! И сколь надобно сил, времени и терпения, дабы воспитать, создать, вырастить единого смысленного мужа? Побороть в нем похоть и гнев, злобу и трусость, леность и стяжание? Воспитать сдержанность, храбрость без ярости, честность и доброту? Научить его ежечасно обарывать собственную плоть и многоразличные похоти плоти? Уйдут на то многие годы и труды! Но без оного мужа, воспитанного и многоумного, более скажу – без многих подобных мужей не станет прочен ни град, ни волость, ни княжество! Без сего ничто иное не станет прочным, ибо, – тут Сергий едва-едва, чуть приметно, осветлел ликом, почти повторив слова Алексия, – без духовного, в себе самом, воспитания людей все прочее суета сует и всяческая суета!

Сергий замолк, и епископ Федор, сейчас впервые услышавший речь троицкого игумена, поник головою и, воздохнув, подтвердил:

– Да, без сего непрочно все иное!

И Алексий, понявши скрытый упрек Сергия, тоже склонил чело, повторив:

– Без сего непрочно!

И лишь Стефан смолчал, голову склонив и осмурев взглядом, который он в этот миг побоялся показать сотрапезникам.

Когда выходили из покоя, Алексий придержал Сергия за рукав и с глазу на глаз вопросил негромко:

– Сыне! Не молчи о труднотах своих! Где не возможет игумен, там возможет порою митрополит, могущий приказать, заставить, усовестить!

– Отче! – отозвался Сергий со вздохом, покачавши головою. – Я уже все сказал тебе! Долог и притужен путь духовного покаяния! Но не можно тут свыше велеть ничему. Росток не станешь тянуть из земли, дабы скорее вырос, так и мужа, не созревшего разумом или неготового душою, кто повелением своим возможет содеять духовным и смысленным? Об едином скорблю, владыка! Не в пору, мнится мне, уезжаешь ты в Киев! Именно теперь надобен ты Русской земле!

Алексий вздрогнул, внимательно и долго поглядел в очи Сергию. Потом обнял и трижды молча поцеловал.

О Стефане и о делах обители иного разговора меж ними в этот раз не было.

Сергий, через ночь воротивши к себе, только лишь отдал распоряжения новоназначенным келарю и эконому, кратко повестив, что отлучается на несколько дней. Никому ничего более не сказав, он в тот же день вышел на лыжах из ворот обители и растворился в рождественском серебряном снегу.

Путь его лежал на этот раз в обратную сторону от Москвы, мимо Владимира, прямо в Новгород Нижний к игумену Дионисию, дабы понудить того тотчас и немедленно послать гонца в Печерскую лавру, известив тамошнюю братию, что митрополиту угрожает беда. Алексия следовало спасать теперь, еще до того, как он доберется до Киева. И по упорному взору, по твердо сжатым губам радонежского игумена было ясно, что Дионисий, выученик лавры Печерской, непременно послушает его.

Глава десятая

Ольгерд, не решившись убить Алексия сам, поручил расправу с митрополитом совершить киевскому князю Федору.

Князь Федор был глуп и труслив, что в конечном счете и спасло Алексия. Он невероятно затянул дело, вступил в переговоры с Алексием, не сумел взять его на переправе, долго не решался потом, уже в Киеве, попросту схватить митрополита и кинуть в поруб. Алексия постепенно утесняли, отнимая и тайно убивая слуг и спутников владыки, пока наконец по повторному строгому приказу Ольгерда Алексий не был всажен в земляную тюрьму. Гонец, едущий с приказом убить его, опоздал всего на час. Дружине верных московитов удалось освободить Алексия и умчать его, едва живого, многажды отбиваясь от литовской погони. Но кмети знали, что везут надежду страны, и потому кидались в яростные сабельные сшибки столь отчаянно, что литвины откатывали, теряя людей. Уйти от погони удалось только уже в русских пределах.

Пока владыка сидел в порубе, ожидая смерти, на Москве все пошло вкривь и вкось и, казалось, почти погибло.

Ольгерд захватил Ржеву и уже стоял под Можаем. В Орде, после очередного переворота, ярлык на великое княжение получил суздальский князь, а в довершение всех бед умер Иван Иваныч Красный, оставив на престоле девятилетнего ребенка Дмитрия. (Тогда-то и был потерян великокняжеский ярлык.) Даже в Сергиевой пустыни в отсутствие владыки Алексия началась непорядня.

До Троицкой обители, в радонежские благоухающие всеми ароматами весенней хвои леса, вести издалека доходили протяжно и скупо. Здесь были свои заботы, печали и радости, и всего, плохого и доброго, с устроением общего жития умножилось втрое.

Сергий знал, что владыка Алексий в Киеве, чуял, догадывал, что задержан он там недобром, и посему паки посылал с грамотою к Дионисию, а в храме установил особую вседневную молитву о сохранении митрополита от напастей. Стефан выведал на Москве, видимо, какие-то иные известия, но не сказывал, и Сергий не расспрашивал Стефана, понимая его борения и тайную обиду. Молчаливо поручал, вернее, дозволял Стефану вершить то или иное по делам обители, в Переяславль с труднотами посылал всегда именно его и, вопреки всему, видел усиливающееся день ото дня отчуждение от себя старшего брата, коего он теперь иногда ощущал как бы уже и молодшим себя и жалел, но не мог ничем помочь борению Стефанова духа с демоном гордыни.

В эту первую зиму общежительного жития Сергий передумал множество дум. Видел, как трудно даются инокам и строгость устава, и лишение имущества, и общие трапезы. Видел, и думал, и передумывал вновь и вновь. Все было верно!

Да, конечно, для мужиков, для семьи, где дети, плотская жизнь, земные заботы о скоте, хлебе и лопоти, где дани и кормы, и городовое дело,