Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле - Вадим Волобуев

* * *

А тем временем вокруг творились страшные вещи. «Аресты и вывоз людей в лагеря и на принудительные работы в Германию, а то и вовсе в неизвестном направлении, убийства на улицах, избиения эсесовцами были самым обычным делом… Ночью слышалась стрельба на улицах. Во время комендантского часа патрули хватали всех, кто был без пропусков, палили по беглецам и по тем, кто не отзывался на „halt“… Мы голодали и мерзли зимой все эти пять лет», – вспоминал ксендз Малиньский, собрат Войтылы по «Живому розарию»^[87].

Уже 7 сентября 1939 года немцы взяли несколько десятков человек в заложники, чтобы краковяне не вздумали бунтовать. В это число попал земляк Войтылы Ян Пивоварчик, которого Кароль встретит три года спустя в архиепископском дворце (где тот окажется ректором тайной семинарии). В декабре того же года расстреляли Винценты Балыса, вадовицкого скульптора, дружившего с Войтылой и Зегадловичем. Он принял участие в деятельности одной из первых конспиративных организаций Кракова и попался в руки гестапо. Трое однокурсников Войтылы (в том числе его приятель Тадеуш Голуй) оказались в концлагере. Страх поселился и на Тынецкой, 10, где жил Кароль. В августе 1942 года его тетки вынудили съехать от них сестру Котлярчика Марию, бежавшую в Краков вслед за братом. Мария находилась в генерал-губернаторстве нелегально, без документов и, естественно, без свидетельства о занятости^[88]. За такое хозяев дома могли отправить в концлагерь вместе с преступницей.

В самих Вадовицах уже 4 сентября 1939 года немцы избили Баламута и разграбили его магазин, а затем и вовсе запретили евреям вести торговлю, передав их лавки и магазины фольксдойчам^[89]. В июле 1942 года всех вадовицких евреев вывезли в Белжецкий концлагерь, который стал могилой и для семьи Баламута, и для родных Клюгера.

«Слышно и видно, как евреи долбят кирками твердый и толстый слой льда на мостовой, замерзшее болото, – писал в начале марта 1940 года Юлиуш Остерва. – Солнце появляется из‐за туч и снова исчезает…»^[90]

До войны в Кракове проживало до семидесяти тысяч евреев. В основном они населяли район Казимир к югу от Королевского замка. Там располагались старинные синагоги и кладбища, выступали известные канторы, кипела жизнь. Вскоре тех, кого не отправили прямиком в концлагеря, вывезли в район Подгуже (по соседству с Кшеменками), где было создано гетто: в невероятной скученности, как в муравейнике, жило около семнадцати тысяч человек, а вокруг торчали дозорные вышки нацистов. Здесь же рядом, на территории двух еврейских кладбищ, развернулся Плашовский трудовой лагерь, через который прошло до ста пятидесяти тысяч евреев. C мая 1942 года по март 1943‐го гетто зачистили, а всех оставшихся в живых вывезли в Белжецкий лагерь, Плашов либо в Аушвиц. Спаслись от смерти лишь те, кого принял на работу немецкий предприниматель Оскар Шиндлер, купивший за бесценок краковскую фабрику эмалированной посуды.

* * *

«Помни, что все должно сойтись до грамма, иначе окажешься в Освенциме», – поучал взрывник Лабусь персонажа из рассказа Войцеха Жукровского, который составлял отчет об использовании аммонита при подрыве известковых скал в каменоломне. Гитлеровцы строго следили за тем, чтобы взрывчатка не попала в руки бойцов Сопротивления^[91]. Что такое концлагерь, оставшиеся на свободе знали хорошо. В феврале 1940 года Войтыла присутствовал на погребении своего вузовского преподавателя Стефана Колачковского, освобожденного незадолго до того из Заксенхаузена^[92]. А в мае 1941 года гестапо вывезло в Аушвиц монахов-салезианцев из района Дембники. Об этом дне Кароль с печалью вспоминал многие годы спустя^[93].

Тем временем по ту сторону Вислы, у подножия Вавельского холма, бурлила совсем иная жизнь: Франк строил новый город, город для немцев. Оккупанты снесли памятники Мицкевичу и героям Грюнвальдской битвы, здание Горной академии переделали в резиденцию правительства генерал-губернаторства (для чего заменили статую святой Варвары на крыше огромным орлом со свастикой), недостроенный Национальный музей преобразовали в казино, закрыли Краковский парк для лиц без германского гражданства, а вокруг него принялись возводить жилье для переселенцев из Третьего рейха. Площадь Главного рынка, где когда-то принимал присягу руководитель восстания 1794 года Тадеуш Костюшко, была переименована в Адольф-Гитлер-плац и стала местом парадов вермахта и войск СС. Вдобавок захватчики вывезли в Германию знаменитый алтарь Вита Ствоша, пятьсот лет украшавший собор на Главном рынке. Повсюду теперь развевались нацистские флаги, словно утверждая победу язычества над христианством, а окрестности Вавеля, где еще в марте 1941 года можно было встретить людей с желтой звездой Давида на рукаве (знаком отверженных), быстро превратились в район, населенный почти исключительно немцами. Из 300 000 краковян 50 000 теперь составляли граждане Третьего рейха и фольксдойчи.

Оккупация в Кракове чувствовалась даже более остро, чем в Варшаве. «В то время как в Варшаве можно было иногда свободно вздохнуть, гордо вышагивать и разговаривать о чем угодно, – пишет исследователь вопроса, – в Кракове общались шепотом, а ходили, тревожно озираясь. Краков был охвачен атмосферой немецкого террора, слежки и вынюхивания»^[94]. Оно и немудрено – Краков был не столь многолюден, а потому и попасться было куда легче. Если в столице на одном квадратном километре проживало в среднем 8300 человек, то в Кракове – 4500, не говоря уже о том, что исторический центр Кракова в десять раз меньше варшавского. Понятно, как рисковали Войтыла и его товарищи по Театру рапсодов, устраивая нелегальные представления под носом у врага. Гитлеровцы беспощадно преследовали людей культуры. В апреле 1942 года они устроили целую облаву в кафе, где собирались художники, схватили двести человек (в том числе Кыдрыньского) и отправили большинство в Аушвиц, где уже в следующем месяце всех расстреляли. Кыдрыньский по счастью избежал этой участи.

Однажды Войтыла и его партнеры по театру чуть не попались. Очередной спектакль должен был пройти в квартире Кыдрыньских, уже расставили стулья, и тут появились гестаповцы. «Они спрашивали про кого-то, вероятно знакомого нам, – вспоминал Юлиуш Кыдрыньский, – и увидели все эти стулья. Мама сказала, что у нас будут гости. Это объяснение вроде как их устроило, и они ушли. Мы едва не засыпались… Приди гестаповцы часом позже, когда все были в сборе… Даже говорить об этом не могу»^[95].