Разорвать тишину - Николай Петрович Гаврилов

— Видишь, железная дорога, — весело говорил папа и чертил ногтем по тонкому черно-белому пунктиру. — Вот по этой дороге мы поедем в Тобольск, столицу Сибири. Представляешь, через всю Россию… От Тобольска, смотри, нам надо к Байкалу, в Иркутск. Вот сюда… Деревянные церкви, снега по пояс, закаты над тайгой… Вер, посмотри, тут совсем недалеко до Читы, а там у Семена Семеныча родственники…

Вера подходила, смотрела вначале на карту, потом на мужа, и взгляд у нее был такой странный, внимательный, серьезный, словно она сегодня увидела в своем муже что-то очень важное, что никогда, сколько ни смотри, не заметят другие…

* * *

Новость о том, что семья Измайловых уезжает куда-то, к черту на кулички, мгновенно облетела двор серого двухэтажного дома, а затем и весь квартал. На общих кухнях и лавочках возле подъездов зашелестело тихими пересудами. Странное дело, тот, кто еще вчера издалека улыбался и заглядывал в глаза, теперь старался не замечать их, словно семьи Измайловых вообще никогда не существовало на свете. Двор сбросил с лиц маски.

За белой филенчатой дверью, прямо с порога, царил хаос торопливых сборов. Вся прихожая была заставлена картонными ящиками, снятыми вешалками и какими-то ведрами, под потолком по-нищенски светила голая лампочка. Посреди комнаты стоял готовый к продаже, сто раз протертый влажной тряпкой гостиный гарнитур зеленого плюща, на стульях с высокими спинками стопками белело постельное белье. Возле пустых стен громоздились узлы с одеждой, посуда, спинки кроватей с блестящими никелированными шишечками, книги и даже неизвестно откуда взявшееся старое оцинкованное корыто, в котором когда-то купали Саньку маленького. Сам Санька, в смятении шмыгая носом, слонялся по комнатам, путаясь у всех под ногами и поминутно натыкаясь то на это дурацкое корыто, то на узлы, то на открытые чемоданы.

Два дня — слишком маленький срок для расставания с прошлым. Папа бегал по деревянной лестнице, стучался к соседям, пытаясь продать вдруг ставшие ненужными вещи, но лица без масок называли такие цены, что папа багровел, и возвращаясь домой, старался не смотреть на маму. Над домом витал дух стяжателя Федьки Комара.

Воздушная Лидочка Рубцова, лучшая мамина подруга, жертвенно купила за двадцать рублей столовый сервиз с виноградными гроздьями и швейную машинку, хотя за одну только машинку на воскресном рынке перекупщики сразу бы дали в три раза больше. О гарнитуре Лидочка даже не заикалась. Глядя в ее расстроенные бедой подруги глаза, можно было не сомневаться — Лидочка прекрасно знает, что гарнитур и многое другое за час до отъезда и так достанутся ей совершенно бесплатно. Главное в трудную минуту быть рядом, ведь, правда?..

Кого выгоняли из дома, тот знает разницу между словами и поступками. Но в жизни все устроено правильно, на этом стоит мир. Нас как бы выдавливает из прошлого, чтобы мы без лишних сожалений смотрели из окна поезда на уходящий навсегда перрон.

Но было и другое. Ближе к вечеру, когда Лидочка, заметив все, что можно заметить, засобиралась к себе, в дверь постучали, и в комнату, жмурясь от яркого света голой лампочки, представьте себе, вошла Рыба.

О Рыбе во дворе было известно немногое. Говорили, что ее сын — видный начальник на КВЖД, а она сама когда-то была известной актрисой и играла на лучших театральных сценах Ленинграда, но потом спилась, переехала сюда и теперь живет, прячась от всего мира в темной квартире с двумя кошками. Шептали о какой-то трагедии.

Рыбой ее прозвали за сухую фигуру, блеклые, выцветшие глаза и полное молчание. Стыдно сказать, но во дворе даже не знали ее настоящего имени. Прошлое бывшей актрисы покрывали темные тайны; любопытные соседи много раз пытались завести с ней знакомство и даже специально выжидали на лестничной площадке, когда она возвращалась из магазина, чтобы хоть одним глазком заглянуть, что там у нее за дверью. Но Рыба тщательно избегала любых контактов. Окна ее квартиры днем и ночью были завешены темным коленкором.

Естественно, что во дворе ее тихо ненавидели. При встречах мальчишки кричали ей вслед обидные слова и старались запустить снежком в худую, прямую, как единица, спину в неизменном черном пальто. Вере иногда представлялось, как актриса, не замечая течения времени, сутками сидит в сумрачной комнате, погруженная в беспросветную тоску своего одиночества и, не мигая, рассматривает пожелтевшие фотографии давно умерших людей.

Сейчас, взглянув на Рыбу в ярком электрическом свете, Вера впервые увидела, что она действительно когда-то была очень красивой женщиной. Лидочка, сразу забыв, что ей нужно спешить домой, снова опустилась на стул.

— Слышала, что вы уезжаете, — после некоторого молчания произнесла Рыба без всякого выражения и протянула маме завернутый в газету сверток. — Вот, возьмите…

— Что это? — растерянно спросила мама, которой еще не дали опомниться после утреннего похода в милицию.

— Здесь деньги. Четыреста рублей. Да берите же… — Рыба чуть не насильно сунула сверток в мамины руки.

— Как же это… Зачем… Я же никогда не смогу отдать, — заволновалась Вера, комкая сверток.

— Глупости. Ничего отдавать не нужно… Вам семью надо сберечь… А у меня еще есть…

Вера быстро посмотрела на черное потрепанное пальто, протертый воротник, на неухоженные седые волосы и старые, порыжевшие туфли актрисы. Рыба отдавала ей последнее. Две женщины поняли друг друга без слов. Подбородок Веры задрожал, и она снова заплакала, не стесняясь своих слез. Рыба дернулась было к ней, но повернулась и, пряча лицо, быстро вышла из комнаты. Следом за ней тихо вышла потрясенная Лидочка.

Чуть позже Санька начал прощаться со всем, что его окружало в недавнем прошлом. В двенадцать лет еще веришь во всемогущество родителей и любой жизненный поворот воспринимаешь как новое приключение. Грязный серый двор с мусорными ящиками и развешенным бельем сдавался в архив памяти, а впереди, в вечных снегах и солнечном свете, мальчишку ждала таинственная Сибирь, неведомая, не открытая земля, terra incognita, и хотелось говорить об этом не останавливаясь. Говорить — с кем? Естественно, с лучшим другом.

Квартиры на первом этаже были давно переделаны под коммуналку. Санька заскочил в общий коридор, тускло освещенный маленькой, пыльной лампочкой под грязным потолком, стукнулся коленом об угол обитого железом сундука и сразу наткнулся на Васькину бабушку. Медленно передвигая ногами, бабка шла из кухни, держа в руках закрытую, тяжелую сковородку. В сковородке что-то шипело и лопалось.

— Марь Ванна, — крикнул Санька, поднимаясь на цыпочки к ее уху, — Вася дома?

Марья Ивановна, жуя беззубым ртом, молча скрылась за обитой рваной клеенкой дверью комнаты. Через минуту оттуда вышел Васька.

— Я