Каирская трилогия - Нагиб Махфуз

одной стороны, патриотизмом, а с другой — желанием убивать и истреблять. Такие мечты могли надолго или не очень опьянить его, затем он приходил в себя, и грустил, что они всего лишь мечты, и исполнить их невозможно. Его охватывала какая-то вялость из-за нелепости этих представлений и фантазий, основа и уток которых были вытканы из сражений, где он стоял впереди всех, словно Жанна Д'арк, захватывал оружие у врага, а затем нападал на англичан и наносил им поражение. Сначала это была его памятная незабвенная речь на Площади Оперы, вынужденность англичан объявить о независимости Египта. Затем триумфальное возвращение Саада из ссылки, его собственная встреча с ним, выступление лидера, и Мариам среди свидетелей этого исторического события. Да, образу Мариам в его мечтах всегда был предназначен дальний уголок в сердце, несмотря на то, что она все эти дни скрывалась, словно солнце за тучами во время бури, а его всецело занимали другие заботы. Он думал обо всём этом, а мать, между тем, с беспокойством повязывала на голове платок и говорила:

— Зейнаб рассердилась и вернулась в дом своего отца.

— А…

Он почти забыл об утренних страданиях брата и всей семьи, и сейчас убедился, что его догадка по поводу исчезновения невольницы Нур была правдой. Он избегал смотреть в глаза матери из-за смущения, как бы она не прочитала в них то, что пришло ему в голову, и особенно из-за того, что ей было известно о сути дела. Он не исключал, что она может догадаться, что ему всё известно, или, по крайней мере, предположить это, и потому не знал, что и сказать ей, или в разговоре с ней не принимал в расчёт, что нельзя показывать, что у него на душе. Ничто он так не презирал, как хитрость, занявшую место честной откровенности между ними. Он только пробурчал:

— Да исправит Господь наш эту ситуацию…

Амина не произнесла ни слова, словно исчезновение Зейнаб было пустяком, так что достаточно удовлетвориться лишь констатацией факта и мольбой о благе. Фахми же продолжал скрывать улыбку, которая чуть было не выдала всю его предосторожность, ибо он понял, что мать испытывает подобное чувство и смущена из-за врождённой неспособности к притворству и игре. Она не умела врать, и даже если иногда и вынуждена была пойти на это, всю ложь разоблачала сама её природа, ибо ложь не укладывалась в рамки простоты. Но их смущение длилось не более нескольких минут, пока они не заприметили Ясина, шедшего в их сторону. При этом им показалось, что он внимательно изучает их взглядом, по которому нельзя было предположить, что дома его поджидает беда, ибо он ещё не знал о том, что его постигло. Фахми тому не очень-то и удивился, так как знал о равнодушии брата к невзгодам, тяготившим всех остальных людей. Но по правде говоря, Ясин испытывал какое-то изумительное чувство, ибо успешно прошёл через настоящее приключение с неподдающимися описанию трудностями.

Он уже возвращался домой, когда путь ему преградил солдат: руки у него затряслись, и земля словно разверзлась под ним в ожидании неизведанного дотоле самого страшного зла, или, по крайней мере, унизительного оскорбления на виду у лавочников и прохожих. Однако он не стал колебаться, защищая себя, и вежливо и деликатно сказал солдату, как будто прося разрешения пройти:

— Будьте добры, господин.

Однако солдат лишь с улыбкой попросил у него спичку. Да-да, с улыбкой. И Ясин смутился этой улыбке, и с трудом понял, чего тот хочет, пока тот не повторил свою просьбу. Он и не представлял себе, что английский солдат может вот так улыбаться, и если английские солдаты улыбаются, подобно всем остальным людям в такой вот вежливой манере, то это вызывало у него только радость и смущение. Он остановился как вкопанный и стоял не двигаясь и не отвечая, а затем изо всех сил бросился исполнять простую просьбу этого милого улыбающегося солдата. А поскольку он не курил, то не носил с собой спичек, и потому кинулся к хаджи Дервишу-продавцу варёных бобов, купил у него коробок спичек, и поспешил к солдату, протягивая ему их. Тот взял спички и сказал:

— Благодарю вас.

Ясин не мог прийти в себя от этой магической улыбки, и благодарность англичанина показалась ему похожей на кружку пива, которой угостил его тот, кто уже вдоволь налакался виски. Его наполнил дух признательности и гордости, полное лицо налилось румянцем, и мышцы растянулись в улыбке:

— Сэнк ю, — словно медаль за заслуги, которую он надел перед всеми, гарантирующую ему свободной проход перед солдатами. Не успел англичанин сделать и шаг назад, как Ясин от всего сердца дружески выпалил. — На здоровье и счастье, господин.

И едва держась на ногах от радости, зашагал домой… Какое же счастье привалило ему!.. Англичанин — не австралиец, и не индиец — сам поблагодарил его и даже улыбнулся!.. Англичане представали в его воображении идеалом рода человеческого; возможно, он ненавидел их, как ненавидели и все египтяне, но в глубине души испытывал уважение настолько, что чуть ли не приписывал им намного больше человеческих черт, чем обычным людям. И такой человек поблагодарил его и улыбнулся ему!.. И он ответил ему правильно, копируя, насколько мог, английское произношение, двигая челюстями, и это ему прекрасно удалось, он заслуживал оваций… И как теперь верить в те зверства, совершение которых им приписывают?!.. За что они сослали Саада Заглула, если они такие признательные?! Но весь пыл его потух, как только взгляд упал на Амину и Фахми, и он смог прочесть выражение, стоявшее у них в глазах. Вскоре все его тревоги, что на какое-то время были прерваны, вернулись к нему. Он понял, что вновь ему придётся столкнуться с той же проблемой, от которой он убежал рано утром. Показав пальцем наверх, он спросил:

— А почему её нет рядом с вами? Она что, всё ещё сердится?

Амина обменялась взглядом с Фахми, а затем смущённо проронила:

— Она ушла к своему отцу.

Ясин от удивления и тревоги вскинул брови и спросил её:

— Почему вы позволили ей уйти?

Вздохнув, Амина сказала:

— Она выскользнула из дома никем не замеченная.