Крушение - Виктор Серж

Анжела Шаррас, семнадцатилетняя девушка, тихоня и паинька, примерная студентка училища, все же слегка шокировала своих соседей, отвечая кивком головы и светлой улыбкой на приветствия девиц, которые в сумерках стекались в этот квартал, на свое рабочее место. Анжела готовила яичницу с беконом в кухне-столовой позади лавки, стелила белую скатерть для месье Огюстена, зажигала старинную керосиновую лампу под потолком… Позднее, когда девицы занимали места на тротуаре близ гостиницы «Маркиза», Анжела садилась за пианино. Она играла на удивление хорошо, «так, что вам хочется смеяться или плакать без причины», говорила Раймонда, которую чарующие звуки порой заставляли пропускать клиентов.

Заглянув под определенным углом, можно было увидеть в глубине лавки чистый профиль Анжелы и ее руки, пробегающие по клавишам. 14 грузную фигуру Огюстена Шарраса, который дремал на стуле в лавке среди угля и дров, уронив руки на колени и поникнув головой.

Когда музыка прекращалась, Шаррас закрывал лавочку и шел пропустить стаканчик к Ансельму.

— Что скажете хорошего, месье Огюстен? — по обыкновению спрашивал его хозяин.

— Я? Да ничего.

Шаррас точно возвращался откуда-то издалека всякий раз, когда к нему обращались. (14 что за идея купить пианино в такую лавочку и обучать барышню Шопену, как будто ей это когда-нибудь сгодится! Явно чокнутый, зато как чванится.) Однажды, когда посетители разговорились о войне, о линии Зигфрида[12], которую пора бы наконец прорвать, о «воздушной линии Мажино», которую требовала создать одна газета, об англичанах, что ни черта не делают, о русских и американцах, ужасных эгоистах, об итальянцах-макаронниках, что явно замышляют какую-нибудь пакость, — Огюстен Шаррас, не глядя на хозяина, процедил сквозь зубы:

— А я говорю, про**али мы все.

И ушел, засунув руки в карманы, в сторону Бастилии или Сены, один, в ночь, озаренную тусклым пурпурным заревом городских огней. Он ни о чем не думал, только тихо бормотал: «Не стоит драть глотку, не стоит плакать, ничего не поделаешь…»

Не отрицайте, что эти дома обладают душой, сотканной из привычек, болезней, которым нет названия, подавленных устремлений, мелких грехов и бессильных, но неустанных поисков невозможного бегства. Поднимите голову во дворе, похожем на дно огромной каминной трубы — и вы увидите на краю неба горшки с цветами на подоконнике, розовый лифчик, сохнущий на веревке, птичью клетку; и тогда вы ощутите поветрие этой души, которое врачи объявили бы моровым… Долгие годы ее подтачивала тревога, подобно капле, что точит камень. Франк перестал быть надежным, грядущая война кошмарной тенью нависла над миром. Человеку хочется не думать о беде и верить, что все будет по-прежнему. Но тревога остается — в камнях, в вас самих. Месье Ансельм невесело пошутил: «Война придет не завтра, это уж точно». «Вы, однако же, оптимист», — ответил ему месье Беф, инспектор полиции нравов. «По крайней мере, не раньше, чем через три дня», — лукаво добавил оптимист. Три дня неумолимо истекли. У месье Тартра, у Сигов, Буателей, Дюпенов, у Нелли Тора, Огюстена Шар-раса, в бистро «Маркиза» люди, затаив дыхание у радиоприемников, вслушивались в хриплый голос, говоривший по-немецки, точно изрыгавший брань и проклятия, несший неведомую угрозу. Как будто он неустанно повторял: война, война, война, война! Горе, горе, горе вам, горе нам, горе миру, горе, горе!

— Все же он мужик, этот Адольф, — говорил Ансельм Флотт, — он заставляет своих ребят ходить по струнке, и дело пахнет керосином! Это вам не Даладье, не Блюм и не Народный фронт[13], которые ни на что не годны!

— Мужик, который свою дюжину пуль получит, и поделом, — заметил Шаррас.

— Мужик, говорю тебе, — эхом отозвался какой-то пьянчуга.

В итоге в день начала войны[14] Ансельм Флотт пришел в такое бешенство, что на лбу у него выступили капельки пота. «Банда мерзавцев!» Посетители у стойки застыли в молчании. Ансельм Флотт, хозяин, самый богатый и сильный здесь; почувствовал — он должен что-то сказать.

— На этот раз, говорю вам, не нужно останавливаться на иолдороге. Мы показали себя молодцами в 18-м, прав был Клемансо[15]. И нельзя возвращаться к этому каждые двадцать лет, черт возьми! Пора покончить, и есть только один способ. Уничтожить Германию! Перебить их от первого до последнего, от стариков до сосунков, все это чертово племя убийц!

Слова его упали в вязкую тишину. Ее нарушало лишь чихание почти опустевших сифонов. Огюстен Шаррас усмехнулся, разглядывая на просвет янтарный сухой мартини в своем бокале, словно усомнился в его качестве, — или в чем-то еще? Но Ансельм прекрасно понял его слова, сказанные совсем тихо, ворчливым тоном: «Иди воюй сам, обормот, ты-то вышел из призывного возраста!»

На войну уходили взрослые сыновья, молодые мужья, резервисты — отцы семейств; не напиваясь, не распевая «Марсельезу» на Восточном вокзале, молча, в тишине: сын вдовы Прюнье Гастон, робкий и доброжелательный, сын Буатепей, умный, точно студент Политехнической школы, сын Дюпенов; уходили и бандиты, и первым Шарли-Шустрый. Он был дружком блондинки Эмилии, девушки с непрозрачными синими глазами и чуть голубоватыми зубами, поблескивавшими из-под приоткрытых губ. Шарли решил напоследок проставиться и угощал всех, даже месье Бефа, инспектора полиции нравов. И, скривив рот, сказал: «Я знаю, что не вернусь. Ну да ничего. Лишь бы это послужило другим, Франции, нашим ребятам! Вот в чем я хочу быть уверенным».

— Не говори глупостей, парень, — добродушно ответил месье Беф. — Через полгода ты вернешься, и мы еще столкнемся в темном переулке. Ты сильный.

— Потому-то я и не вернусь, — произнес Шарли.

И они посмотрели друг на друга с симпатией. Шарли погиб под Лаутербургом или где-то еще, не прошло и трех недель. Его последнее письмо «моей обожаемой девочке» переходило из рук в руки. «У нас все тихо, — писал он, — только самолеты достают. Жалею лишь об одном — о танцах по субботам в дансинге на улице Лапп и прогулках на лодке в Сюрен, где ты так шикарно смотрелась в купальнике, да еще о спокойном уголке у Ансельма. Можешь сказать Ансельму, что я хорошо к нему отношусь, он никогда не стучал. Передай привет Фернанде, и мой ей совет — не быть размазней. Целую тебя во все уголки…» Таким письмом можно гордиться. Эмилия сошлась с другим лишь через месяц, по настоянию товарок и из-за того, что немного побаивалась месье Бефа. «Твой парень был героем», — говорил ей Беф, овладев ею; а затем рассказывал о своем участии в битве на Сомме в 17-м. Письмо Шарли Эмилия поместила в рамку и повесила в изголовье кровати вместе