Варяжский круг - Сергей Михайлович Зайцев

Здесь Эйрик не мог смолчать и сказал вису:

Меня в печаль повергнуть

Пытались слуги Гудбранда,

Говорили: дорогая тесьма не для Эйрика.

Но имя любимой на моих устах.

Склонить меня к измене Олав

Решил, убеленный сединами,

Говоря: Эйрик не для тесьмы.

Но рубашка пришлась впору…

После этого Олав уже не стал советовать Эйрику близости с другими женщинами. Но и от своих слов не отказался, и даже подтвердил их:

– Так истинно да будут боги милостивы ко мне, как я говорю истинно.

Согласились друг с другом в одном: время их рассудит.

Ближе к полудню Олав опять заговорил о том, что неплохо было бы сходить на некоторое время к тиуну Ярославу, тем более что у Ярослава вот-вот начнется званое пиршество. А Олав зван, и все, кто захочет прийти с Олавом, тоже как бы званы. И что бы там Эйрик себе ни решил про службу, а сходить посмотреть на хорошего человека – дело доброе и поучительное. К тому же на пиршествах обычно бывает много молодых людей, с которыми, сидя за столом да за винным кубком, нетрудно подружиться. И дальше Олав принялся с удовольствием описывать те кушанья, какие подавали вчера на стол Ярослава.

Игрец и Эйрик почувствовали голод, а в просторном доме Олава не наелась бы досыта и мышь. Поэтому от пиршества решили не оказываться. А так как тиун Ярослав держал свой двор во Владимировом городе, что оказалось совсем недалеко от жилья Олава, то они могли бы еще успеть к самому рассаживанию гостей.

По пути Олав спросил:

– Известно ли вам, что такое сакалиба?

– Нет, не известно, – ответили Эйрик и Берест.

Тогда Олав сказал:

– То, что не известно, – это плохо. Знать надо! Но при Ярославе это слово лучше не произносить.

И кое-что рассказал им.

Словом «сакалиба» мавры обозначают раба со светлой кожей – раба из северян. И очень ценят мавры таких рабов за спокойный нрав, за ум, за силу и ловкость. Поэтому не раз бывало, что сакалиба за короткий срок превращался из раба в крупного военачальника или советника, или в какое-нибудь иное доверенное лицо, а иногда даже сам принимался управлять своими прежними господами. А прекрасные женщины-сакалиба, нежные и белотелые, легко становились жемчужинами в больших гаремах у халифов, эмиров, у египетских владык и у турок. Видно, не только телом соблазняли они своих хозяев, но и прельщали умом – ведь восточные женщины не менее хороши, но с умом у них хуже, слишком много страсти в крови, страсть же подавляет ум. И дети сакалиба у мавров в цене, ведь из них вырастают мужчины и женщины-сакалиба.

Здесь Олав чуть-чуть приостановился, как бы призывая этим к вниманию. И еще кое-что рассказал.

Давно это было. Половцы продали в Булгаре много русских детей. И среди них одного мальчика. Кто первым его купил – не в том суть. А суть в том, что был тот мальчик зол, своенравен, злопамятен и непослушен, поэтому его часто секли и избивали, и едва только следы побоев сходили с него, продавали. Так Ярослав сменил очень многих хозяев, пока наконец не попал к маврам в Кордову. Но кто бы мог подумать, что мавры оценят в нем не его силу и рост, – Ярослав стал к тому времени настоящим великаном, – а то, чего не ценили и от чего старались избавиться прежние господа – злость и злопамятность. Мавры сказали: «Всякому мулу – своя ноша». И отвели Ярослава к халифу во дворец, и посадили там при входе на цепь. С одной стороны портала сидел живой лев, с другой – Ярослав. С тех пор и прозвали сакалибу Стражником, и толпами ходили мавры к халифскому дворцу поглазеть на дивного человека. Не боялись льва, боялись Ярослава.

И так всю жизнь просидел бы Стражник на цепи, если бы однажды не заболел оспой. Его, покрытого язвами и почти бездыханного, бросили на тележку, запряженную старым ослом, и вывезли за пределы Кордовы. Затем мавры привязали к ослиному хвосту клок тлеющей шерсти и развернули животное головой в нужную им сторону.

Туда осел и понесся по бездорожью, выпучив глаза, взбрыкивая и крича. Он тащил за собой несчастного Ярослава, пока не околел. А самого Ярослава подобрали прокаженные и увлекли с собой в места дикие, пустынные, прокаленные солнцем. Там и выходили его, и предлагали ему остаться у них прокаженным королем, и показывали ему много своего прокаженного золота. Однако Ярослав Стражник не соблазнился видом несметных богатств и отказался стать поводырем слепых. Он ушел на побережье, встретил там италийских норманнов и служил им на корабле до тех пор, пока они не оказались вблизи византийской Солуни, или Фессалоник, по-гречески. Здесь уже никакие цепи не смогли бы удержать Ярослава, ведь едва ли не половина населения Солуни – русские купцы и ремесленники…

Олав к месту привел слова Матфея:

– Надломленной трости не переломишь.

От Булгара до Солуни ломали трость. Ломали палками, плетями и цепями. И кто только не бил! Не сломили, оказались слабее. Как цепного пса, сажали в железный сундук и, проходя мимо, стучали по крышке сундука палками, сутками не кормили. Потом открывали крышку, били по зубам и смотрели нёбо: не почернело ли, как у бешеного пса. Но не почернело нёбо – не сломили надломленной трости. И себе на беду воспитали враги воина.

Купцов много, а дорог всего несколько. И сел на одной из них стражником Ярослав, и поджидал терпеливо своих прежних господ – время от времени наведывался на торжища, нагонял страху. И еще ловил, не щадил половцев. Будто рысь, прятался-стерег в дремучих лесах, хитрым волком скитался из степи в степь. От Киева до Олешья тысячу раз проехал путь – и по правому берегу Днепра, и по левому. Сотни караванов сопроводил тиун Ярослав по «греческому пути». И тысячу половцев уже зарубил, но прежде заставил обнимать копыта его лошади. В подвалах же своих будто бы держал он тьму поганых и кое-каких купцов из давних знакомых – тех, что пытались переломить трость, что доискивались черного нёба. Да будто сажал он их там в железные сундуки…

Правда или нет, но говорили, что князь Мономах однажды призвал Ярослава к себе и обязал его отпустить всех команов с покаянием и обетом – не тревожить границ Руси. Ярослав с неохотой исполнил эту княжескую волю. А потом, говорили, одного из отпущенных ханов он в диком поле догнал и, вызвав на поединок, снес ему голову.

Шли, слушали Олава, запоминали дорогу. По мостику перешли ров, потом миновали Софийские ворота и оказались в городе Владимира. Быстро дошли до Бабиного Торжка, а здесь увидели мраморную десятинную церковь и княжьи терема. Среди княжьих великолепных, покрытых узорочьем хором приютился и Ярославов терем – нов, прост, приземист, невелик. Но Олав сказал, что вместителен. На самые шумные пиры сюда приходило человек до двухсот. И было им не тесно.

Так и сегодня у Ярослава нашлось место для всех гостей. Олава встретили шумом воеводы и сотники и многие домочадцы. От вчерашнего пиршества у них еще не весь выветрился хмель, и продолжились вчерашние разговоры. До Олава из Бирки всем было дело, все оборачивались к нему и протягивали для рукопожатия руки, и подвигались, предлагая место возле себя. Но он был из тех, кто привык сидеть возле Ярослава, – из Ярославовых апостолов. Жал руки, отвечал, кивал, пригубливал из подставленных кубков, но не садился. Шел к Ярославу.