Мусоргский - Сергей Федякин

«Уважаемый Алексей Сергеевич! Не откажите в обязательности заявить, если еще возможно, в завтрашнем номере „Нового времени“ о безнадежном положении Мод. Петр. Мусоргского. Я только что от него, и сейчас были совершены последние предсмертные формальности. Страшный паралич, поразивший руки и ноги, подходит уже и к легким. Кончины его ждут с часа на час…

Прошу Вас заявить завтра потому, чтоб хоть подготовить публику к печальной утрате. Завтра уведомлю Вас и о последующем.

Преданный Вам Гриднин»^[225].

Друзья, вспомнив мороку с родственниками Даргомыжского, которую пережили, готовя «Каменного гостя», решаются уговорить составить дарственную на имя Тертия Филиппова. «За болезнью» композитора бумагу при свидетелях: Стасове, Римском-Корсакове, Гриднине, — подпишет Голенищев-Кутузов.

Весть о безнадежном больном собрала всех. Появлялись и Бородин, и «Милый оркестр», и «Донна Анна-Лаура». Их лица видел ослабший, поседевший Мусорянин. Он был рад поболтать, но иногда начинал говорить что-то совершенно непонятное. Заходили и Направник с певцом Мельниковым, и поэт Яков Полонский с женой. Как всегда, «злая смерть» преподносила сюрпризы. 15-го, в воскресенье, ему стало лучше. Он оживился, в нем опять просыпалась надежда. То просил пересадить его в кресла, было неудобно перед дамами встречать их в постели. То вспоминал разные истории из своей жизни. Начинал мечтать, что поправится и поедет в Крым или Константинополь. На следующий день он, не зная, что уже 9-го ему исполнилось сорок два, ожидал своего дня рождения. Ночь на понедельник прошла спокойно. В пять часов сиделка у его постели вдруг услышала крик:

— Все кончено. Ах, я несчастный!

Мучился он недолго, всего несколько секунд. 16 марта, в тот день, который он всегда связывал со своим появлением на свет, началась посмертная судьба Мусоргского.

В 10 часов Михаил Иванов, музыкальный критик «Нового времени», столкнется у дверей в палату Мусоргского с графом Голенищевым-Кутузовым.

— Вы хотите видеть Мусоргского? Он умер.

В глаза критику бросилась холодная опрятность последнего пристанища композитора. Серые ширмы закрывали полкомнаты, за ними стояли пустые кровати. Взгляд запечатлел шкаф, конторку, два стула, два столика. На них лежали газеты, несколько книг. Название одной осталось в его сознании навсегда: «Гектор Берлиоз. Об инструментовке».

Кровать Мусоргского стояла справа от двери. Он лежал, покрытый большим серым одеялом. Если б не мертвая бледность лица и рук, можно было думать, что композитор заснул.

* * *

Год 1881-й — год потрясенной России. Скоро начнется суд над цареубийцами. Начнутся времена, о которых один из проницательнейших поэтов XX века, Георгий Иванов, скажет: «Каждому — от царя и его министров до эсеров, охотившихся за ними с бомбами, — искренне казалось, что они не пилят сук, на котором сидят, а, напротив, предусмотрительно окапывают тысячелетние корни „исторической России“, удобряют каждый на свой лад почву, в которую эти корни вросли».

Семнадцатого марта в церкви Николаевского военного госпиталя будет отслужена первая панихида по усопшему. В тот же день Стасов заедет на Передвижную выставку, передаст портрет покойного кисти Репина. Крамской, увидев Мусоргского, глянувшего с полотна, поражен: «Это что-то совсем новое! Что за письмо, что за лепка! И все это в каких-нибудь четыре сеанса — просто невообразимо!!!»

Вечером, на второй панихиде, будет царить полумрак. Свет был тускл. В головах покойного стоял венок от консерватории. По сторонам к гробу прильнули еще несколько венков. В ногах стояли кадки с цветами. Из многочисленных лиц взор мог выловить Стасова, Корсаковых, Бородина в генеральском мундире, Кюи, Направника, Мельникова, Лядова. В воздухе лилось «Со святыми упокой». Звучало проникновенно. Рыданий слышно не было.

Филиппову при поддержке Победоносцева удалось выхлопотать даровую могилу на Тихвинском кладбище. Там, где недавно нашел вечный покой Федор Михайлович Достоевский, теперь должен был найти последнее пристанище Мусоргский.

Восемнадцатого марта прах композитора двинулся к Александро-Невской лавре. Корсаков беспокоился, что распорядители плохо знают дорогу. Балакирев волновался, готов ли крест, и поехал к лавре ранее других. Процессия шла молча. Пения не было. В воротах лавры несколько голосов затянуло «Святый Боже», следом запели почти все. С этим неподготовленным хором гроб и внесли в Духовскую церковь.

Здесь уже было много народу, но храм заполнялся и заполнялся. В проповеди зазвучали слова о силе музыки, о том, что талантливые композиторы России сейчас особенно нужны. Началось отпевание. Стасов хлопотал, добывая свечи для новых и новых рук.

После отпевания понесли венки, — их набралось уже более двадцати, среди прочих — и те, что некогда были поднесены на премьере «Бориса» и отняли у Мусоргского столько душевных сил. Потом подняли гроб, и он поплыл на руках к месту погребения. У могилы собралось столько народу, что стало тесно. Моросил мелкий холодный дождь. Когда гроб опустили в склеп, повалил снег, большими хлопьями. Мельников прочитал присланные стихи композитора Григория Яншина, — тот по болезни отсутствовал. После ждали речей. Долго стояли в безмолвии. Молчал даже говорун Стасов. Корсаков громким голосом сообщил «Баху», что пересмотрит рукописи покойного и все, что только можно, начиная с «Хованщины», подготовит к печати. У многих отлегло от сердца. Публика начала расходиться. Склеп с прахом покойного закрыли. Потом поставили белый деревянный крест, о котором так хлопотал Балакирев. Венки до того несли на шестах, теперь их водрузили у могилы. Последний приют Мусоргского стал похож на цветочную беседку.

После похорон Иван Федорович Горбунов навестит дорогой им с Мусоряниным «Малый Ярославец». Балакирев возьмется хлопотать о статье для «Вестника Европы», которую мог бы написать «Бах». Стасов получит письмо от Репина: Илья Ефимович прислал четыреста рублей, полученные им за портрет. Просил употребить их на похороны или на памятник.

Дарья Михайловна вернется домой в окружении своих воспитанниц. Будет сидеть в слезах и неутешном горе. Ученицы успокаивали ее как могли, уверяли, что никогда не забудут Модеста Петровича, что свято сохранят в себе то, чему он учил. Она кивала головой, говорить не могла. Курсы без Мусоргского становились бессмыслицей.

Посмертная судьба начиналась с писем. Энергичный Стасов забросал всех знакомых просьбой прислать хоть какие-нибудь воспоминания о покойном. Но времена были трудные. После убийства императора писать длинные послания побаивались. Ответы придут кратенькие, не очень выразительные. Только Бородин даст дивное изображение юного Мусоргского, с которым он виделся еще до их долгой и настоящей дружбы.

Начнут приходить к «Баху» и другие послания, с сожалениями, соболезнованиями. Шестакова всплакнет, написав свое письмецо. Уверяла, что как только поправится, в первую очередь навестит могилу Мусоргского. Александра Николаевна Молас после рокового 16 марта уже не сможет устраивать у себя вечера. Без Мусорянина даже думать тяжело было о подобных встречах.