Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

джунгли или, скажем, как голодают на другом краю земли. Маклюэн подобрал меткое словосочетание: «глобальная деревня». Он считал, что планета сжалась. По мере того как мы будем двигаться дальше, мы все чаще будем говорить о «планете», ведь из космоса она кажется маленькой, цельной, одинокой, с голубыми вихрями, охристыми и зелеными пятнами.

Фредерика согласилась: уже заметно, как в современных романах все бо́льшую роль играет этот ящик, мерцающий в углу комнаты, этот проводник потусторонней жизни с солдатами и танками или чужими раковинами на чужих кухнях. В литературе XIX века его аналогом был очаг – те угли, в которых герои Диккенса видели фантастические образы, вокруг которых, млея от тепла, собирались и читали вслух, или рассказывали истории, или просто жили.

– Ты все еще мыслишь в категориях большой прозы, – заметил Уилки. – Но говоришь ты правильно. Мне вспомнилась Платонова пещера, с огнями и тенями.

– Роман никуда не денется.

– Поглядим.

– Нам нужны образы, созданные языком.

– Пусть так. Но мы вступаем в эпоху зрительных образов, язык будет вторичен. Пока же телевидение приютило пасынков других видов искусства. Кукольные шоу для детей, бытовые драмы, втиснутые в три комнаты с кухней, низкопробные эпические картины, бездушные чтения стихов после полуночи.

Черно-белый галстук Уилки вздымался вместе с практически отсутствующим животиком, закрытым розовой рубашкой. Он едва ли не заклинал Фредерику:

– Теперь у нас есть цвет. Понимаешь? Цвет. Будем показывать фильмы о живописи и фильмы о фильмах, но нужно создавать произведения, предназначенные специально для просмотра на маленьком светящемся экране, изображения из пурпурных, зеленых и голубых пикселей. И предметом этого искусства станет все, что можно помыслить в цвете: от губ политиков до лунных кратеров, от кровяных телец под микроскопом и постепенного роста эмбрионов до распускания цветов и посадки лесов – все это с развитием технологий можно будет сплести в грандиозный живой гобелен. А еще телевидение может и должно рассказывать о себе, и тут очень к месту твой образ мерцающего в углу очага. Вот как меняется восприятие мира! Можно анализировать наши реакции на стимулы: идет ли речь о распознавании младенцами лиц либо ласточками – клюва или о людях на диванах, которых побуждают хотеть, скажем, мороженое в стаканчике с шоколадной глазурью. Показывать и, если надо, одновременно осмыслять. Какой толк в бесконечных мюзиклах и черномазых госпелах, в полумесяце амфитеатра и телесно-химическом взаимодействии с живой аудиторией, когда можно дать крупным планом круглых червей и бесконечно создавать новые формы при помощи бесконечно разнообразных кубов света?

«Зазеркалье», продолжал Уилки, станет первой телевизионной программой о телевидении. И речь, разумеется, не о болтовне критиков. Речь о новой форме мышления.

– А пока, раз уж ты становишься лицом и голосом моего проекта, у тебя должен быть телевизор, – заключил он. – Новый цветной телевизор. И вы должны смотреть всё – от спорта и мультфильмов до сводок из Вьетнама.

Фредерика спросила о цвете. Черно-белые фильмы, пусть это и парадоксально, пока казались более сложными. Цвет же резковат. Как и на фотографиях, черно-белое кажется более аналитичным.

Уилки согласился: Леонардо тоже с подозрением относился к цвету, считая его преходящей иллюзией. Линии, свет и тени ему казались более весомым отображением реальности.

– Но нравится нам это или нет, – продолжал он, – теперь в нашей жизни будут светящиеся ящики, наполненные цветными мозаиками. И скоро люди забудут, как это произошло, как у них эти ящики появились, каково было без них. Я распоряжусь, чтобы тебе доставили телевизор.

– Лео будет рад.

* * *

Потом – гораздо позже, – когда Фредерика, чувствовавшая себя старой в тридцать лет, удивилась тому, что не чувствует себя старухой в шестьдесят, она оглядывалась на это время юношеских потрясений и переворотов как на что-то очень далекое и давно завершенное, в то время как мягкие, неопределенные, полные осторожных надежд пятидесятые будто бы еще длились.

Во-первых, в историческом плане требуется всего несколько десятилетий, чтобы осознать, что поколения, которые моложе «молодых», разрастаются как грибы; что если молодые шестидесятых не помнили Войны, то после них быстро появились поколения, которые уже не помнили Вьетнама, а после них – те, что не помнили Фолклендов. Макияж, прически, головные платки, побрякушки на пальцах рук и ног стали казаться чем-то диким и одновременно старомодным, хотя поколение Лео испытывало ностальгию по «свободе», которую так часто провозглашали и воспевали, что она, должно быть, существовала во время о́но и в каком-то другом месте. А быть может, думала Фредерика, учитывая, насколько скудны ее собственные точные воспоминания о том времени, так всегда случается с воспоминаниями у тридцатилетних, невзирая на то, было тебе тридцать в 1868-м или 1968-м? Почти нет сил от устраивания не только своей жизни, поисков в ней смысла, но и жизни молодых, которая зависит от твоей, уже немолодой энергии. Представление о молодости казалось плотным ковром из ассоциаций и ритмов: Т. С. Элиот, вкус первых в жизни бананов, дынь, китового мяса, омаров, экзаменационные вопросы, воссоздающиеся в совершенно не относящихся к делу деталях, мелкие унижения, ужасное, расфокусированное, неудовлетворенное сексуальное желание. Ковер пятидесятых был соткан из цветов, из тонких нитей, даром что в голове он мерцал в основном синим, или коричневато-желтым, или сизым. А шестидесятые были рыболовной сетью, сплетенной до ужаса свободно и вяло, и попадались в нее лишь редкие яркие пластиковые предметы, а все остальное прорывалось и уносилось обратно в безразличный океан.

Она вспомнила ноги Джона Оттокара. Два лица по ту сторону окна, его и Пола.

А еще она помнила первые недели цветного телевидения. Не из-за слов Уилки о нем, а из-за самого цвета. Она сидела перед телевизором на краешке матраса или смотрела лежа, свернувшись калачиком. Вот что она помнила о телевидении в шестьдесят лет:

Теннис на зеленой траве с белыми фигурами и геометрическим абрисом корта, постоянное движение, вместившееся в геометрию ящика.

Программа, в которой камера следила за рисующей рукой, за движениями глаз по объекту, рук по бумаге, за тем, как черно-белые, казавшиеся ненастоящими края, контуры и тени вырастают из ничего, а заснятое лицо становится разложенным на элементы узором из точек.

Образовательная программа о работе с микроскопом с подготовленными слайдами с гелем аквамаринового и фиолетового цветов.

Первые цветные передачи снукера: блеск розового шара, безупречный небесный отлив синего, траектории киновари, как слоновая кость, белый биток, зеленое поле стола, расширяющее ракурс.

Фильм, снятый герпетологом на Амазонке: ему удалось при помощи цвета показать смертоносного хозяина тех краев, прячущегося в гниющих лесных зарослях, золотистую ядовитую жабу среди сверкающих капель воды на глянцевых дрожащих листьях, взмахи