Готовность номер один. Шестьдесят лет спустя - Григорий Сивков

Идем на второй заход не сбросив бомбы. Понемногу успокаиваюсь и стараюсь выдержать все условия боевого курса. Ни зениток, ни "мессеров" нет, но ведь эта тишина может быть коварной…

Наконец, с грехом пополам, бомбы сброшены. Не слишком точно, но терпимо для первого раза. Чтобы "компенсировать" наши неточности, заходим на штурмовку — обстреливаем с малой высоты из пулемётов автомашины.

Вернулись домой. Докладываю командиру эскадрильи о боевом вылете. Капитан Сурай буравит меня глазами.

— Кто разрешил вылет?

— А его никто не отменял, товарищ капитан…

— Не прикидывайтесь дурачком, Сивков! Даже ежу понятно, что лететь одному по меньшей мере глупо. Достаточно одного, самого захудалого "мессера"…

Я молчу. Штурман эскадрильи грозно спрашивает Петю:

— Где бомбили?

Штурман Петя Земляков волнуясь больше чем над целью, показывает точку на карте крупного масштаба.

"Не дай бог, по своим, как было однажды", — невольно думают наши товарищи, присутствовавшие при этом разговоре.

Но, кажется, мы выдержали экзамен своих грозных начальников и, главное, товарищей по эскадрилье…

— Ну, ладно, — цедит сквозь зубы комэск. — Всем быть готовым к следующему боевому вылету. А с вами, — он кивает нам с Петей, — мы ещё разберемся. — И уходит в землянку.

Я отделался "легким испугом", а капитану Сураю чуть было не влепили выговор.

Так я "прославился" на всю дивизию. Но "холодное" отношение товарищей и особенно мною уважаемого командира эскадрильи были для меня серьезным уроком. В бою нельзя допускать таких вольностей. Так можно наломать дров. Да и кому нужен такой безрассудный риск? Только врагу!

Однажды вечером прибегает посыльный.

— Младший лейтенант Сивков, к комиссару эскадрильи!

— Будет, значит нахлобучка! — замечает Павел Старцев.

Надеваю шинель, шапку и ухожу. Порывистый ветер хлещет в лицо, насквозь пронзает колючим холодом, а мне жарко. Вхожу в командирскую хату.

— Товарищ капитан, по вашему… — докладываю по уставному правилу.

— Отставить! — прерывает меня комиссар Лещинер. — Садись, Гриша.

Сажусь на табурет. Щеки пылают.

— Да ты разденься. А то упреешь…

Снимаю шинель и шапку, вешаю на гвоздь.

Комиссар набивает табаком трубку, чиркает самодельной зажигалкой.

Стою. Осматриваю комнату. Аккуратно застланная кровать. Стул на котором лежит стопка газет. Маленькая кожаная рамочка с фотографиями.

Комиссар высек огонь не торопясь прикурил, глубоко затянулся.

— Садись, садись, — говорит он мне, — в ногах правды нет. Закуривай.

— Спасибо, не курю.

— А я вот никак не могу бросить. Сколько раз пытался и… — он разводит руками. — Характера, что ли, не хватает… — и опять крепко затягивается.

"Ну, думаю, что-то долго подготовку ведет. Мягко стелет да жестко спать… "

А у комиссара взгляд дружелюбный, улыбчивый. Он спрашивает:

— Письма давно получал?

— Позавчера от отца.

— Что пишут? Как живут? Помощь какая нужна?

— Все нормально, спасибо.

— А я о своих месяц ничего не знаю.

Он пристально смотрит на рамочку с фотокарточками.

— Жинка моя и трое ребят. Трудно ей с ними достается…

Комиссар дымит трубкой, разговаривает доверительно. Понемногу успокаиваюсь, и мысль о нахлобучке покидает меня. Осмеливаюсь и спрашиваю комиссара:

— Какие последние сводки?

Он обстоятельно рассказывает о сводках Совинформбюро, называет по памяти оккупированные врагом города, объективно и оптимистически комментирует фронтовые события.

Угасшая трубка лежит на столе.

— Вот свежие газеты. Страшно злодействуют фашисты. — Голубые глаза комиссары становятся серыми и колючими. — Расстреливают. Вешают. Насилуют. Грабят. С изуверской жестокостью расправляются с коммунистами и комсомольцами.

Внимательно слушаю комиссара. Он смотрит на наручные часы.

— Ого, засиделись мы с тобой, Гриша.

Торопливо одеваюсь.

— На-ка свежие газеты, передай ребятам. И вот тебе ещё партийный устав. Ты ведь готовишься в партию?

— Готовлюсь.

— Так вот, в Уставе, между прочим, и о партийной дисциплине сказано… И вот это ещё возьми, — протягивает он мне брошюру. — Прочти, здесь есть замечательные ленинские слова: "Может ли сотня победить тысячу? Да, может, если сотня дисциплинирована, организована".

Рассовываю газеты и брошюры по карманам.

— Будь здоров! — крепко жмет мне руку комиссар. — Иди, отдыхай. Завтра с утра на боевое задание.

Возвращаюсь к себе. Ребята не спят, дожидаются.

— Ну как, с песочком прошлись? — спрашивает Павел Старцев.

— Это уж как водится, — ухмыляется Евгений Мыльников. — На то оно и начальство…

Отвечаю ребятам:

— Братцы, комиссар свежие газеты прислал.

После боя сердце просит…

Обстановка на фронте тревожная и напряженная. Противник продолжает теснить наши войска. У нас много работы. Невзирая на плохую погоду, делаем в день по нескольку вылетов.

Однажды вернулись с боевого задания. Кажется, все в порядке. Ни одной царапины. Погода — сверху смотреть — любо-дорого. Высота и видимость "миллион на миллион". А на посадке… Ох, уж эта проклятая поземка! Нынче разгулялась она на десять метров в высоту. Проваливаешься, как в преисподнюю. Не видно ни зги. Вот и подломал я при посадке хвостовое колесо.

Знаю, не моя вина — погода, все равно неприятно и обидно. Техники и так измотались до предела, по трое суток не спят, налаживая на морозе изношенные моторы, буквально засыпают на ходу. А тут ещё дополнительный ремонт машины в ПАРМе^[2]у капитана Галиндзовского…

В невеселом настроении вхожу в землянку. Привезли обед. Есть не хочется. Скорей бы ужин. С фронтовыми ста граммами и аппетит появится и шум в голове после вылета — не помеха…

Ребята пообедали, отдыхают.

— Шестой уж год я царствую спокойно, — размеренно декламирует Тима Гуржий, сидя на нарах. — Но счастья нет в душе моей, — неожиданно бодро заканчивает он и вдруг вопрошает: — А почему? — Тима хитроватым взглядом обводит ребят. — Да потому, что мы с тобой, Саша, партию в шахматы не закончили. Ведь перед вылетом я тебе шах объявил…

Саша Гуржиев нехотя поднимается из дальнего угла доигрывать неоконченную партию.