Разрыв-трава. Не поле перейти - Исай Калистратович Калашников

Перешагнул порог кабинета. Иван Афанасьевич сидел за своим столом, напротив него громоздилась на стуле «родненькая» – директор школы Ариадна Емельяновна, пожилая, оплывшая женщина.

– Вот и Михаил Семенович, – обрадовался Иван Афанасьевич. – Погодь чуточку, Емельяновна… Ну что там, Михаил Семенович?

– Плохо там. Марья Трофимова у тебя была?

– Была.

– На меня жаловалась?

– Ну какие могут быть жалобы! Всем нам в пору за голову хвататься. Меж пальцев зерно утекает. И помощи ждать неоткуда. Разрешил я Марье в Узкую падь перебраться. Надо бы сразу туда. – Иван Афанасьевич вздохнул и добавил: – На тебя надеялся. Не в укор будь сказано…

Не в укор-то не в укор, а сказано. И распоряжение отменено. Ты, мол, виноват, что так получается.

– При чем здесь я, Иван Афанасьевич?

– Ты же видел, какие потери понесем при комбайновой уборке. Половина урожая пропадет. – Сухими узловатыми пальцами Иван Афанасьевич вцепился в свою бороду, близоруко заморгал, силясь лучше разглядеть его лицо. – Так я говорю?

Этот беспомощный и одновременно настойчивый взгляд разозлил Михаила.

– Так ли, не так ли, чего об этом рассусоливать! Уберем поле в Узкой – потом что?

– Молодой, горячишься, – с сожалением проговорил Иван Афанасьевич. – Комбайны поставим на обмолот. А скашивать и подбирать хлеб придется вручную.

– Вручную? А где они у нас, руки-то, Иван Афанасьевич?

– Порешим так: всех, кто может в руках косу держать, – в поле. Наших конторских, начиная с меня и тебя… Доярок после дойки – в поле. Ну и школу на время закрыть придется. Так, Емельяновна?

Рыхлое тело Ариадны Емельяновны пришло в движение, стул жалобно заскрипел.

– Надо в районе согласие получить, Иван Афанасьевич.

– Ну, будет тебе, Емельяновна! Ваше районное начальство я знаю: побоятся. Начнут с городом списываться. А ждать мы и дня не можем.

– Подведете вы меня под монастырь…

– Ну-ну, родненькая… Росы ли страшиться, коли под дождь попал? И в случае чего всю вину я на себя приму.

– О какой вы вине говорите, Иван Афанасьевич! – с упреком сказала Ариадна Емельяновна. – Дети учиться должны, а мы им не даем, непосильной работой нагружаем. Эту вину с нас никто не снимет.

– Правильно говоришь, Емельяновна. – Лицо Ивана Афанасьевича стало печальным, на лбу сбежались глубокие морщины, он помолчал, встрепенулся. – Ничего… Выучатся. Еще какими человеками станут! А будут человеками – и нас, грешных, добрым словом помянут. Вот кончится война…

Михаил не стал слушать рассуждения старика о том, что будет, когда кончится война. Для него было куда важнее понять, что им даст ручная уборка. Прикинул, сколько можно выставить косцов вместе с ребятишками. На что же, интересно, надеется старик? Как ни крути, до снега с уборкой ни за что не управиться.

Получилось, как он думал.

Осень, правда, выдалась затяжная. Первый легкий снежок лишь попугал. Выпав ночью, он к обеду уже растаял. После этого установились ясные прохладные дни. Степенные старики и старухи, орава шумливой, крикливой ребятни успели сделать на удивление много. Но всего сделать были не в силах. Белое покрывало легло на поля, придавило к земле несжатые колосья.

Намолоченное зерно почти без остатка ушло на хлебопоставки. На трудодни делить опять было нечего. Люди потянулись на несжатые поля. Выбирали колосья из-под снега, тут же молотили, отвевали на ветру мякину, дома размалывали зерно на ручных мельницах. Михаил почувствовал беспокойство.

– Это что ж у нас получается, Иван Афанасьевич? – спросил он у председателя. – Воровство, можно сказать…

– Сказать-то можно… – Иван Афанасьевич скривил губы. – А подумаешь, так и не скажешь. Есть что-то надо. Пайка, сам знаешь, какая… А на детей и вовсе ничего не даем. Да и что за воровство, если свое кровное берут? Вот если бы мы зерно комбайнами обколотили, по земле рассеяли… Вот такое дело сродни воровству. Или еще похуже – ни себе ни людям.

После разговора беспокойство переросло в тревогу. С этим старым чертом можно так вляпаться, что… Ведь как можно все повернуть? Техникой пренебрегли с умыслом. Чтобы часть урожая оставить в поле, а потом растащить по домам… За такое дело голову снимут. И не только с Ивана Афанасьевича. Его тоже могут спросить: чего же ты помалкивал, когда хлеб с поля тащили? А что можно сделать? Разгонять тех, кто собирает колоски? Озлобишь, восстановишь против себя людей…

Поехав в район, решил зайти в райком к Климу Антипычу. В последнее время Клим Антипыч часто болел. Лицо его пожелтело, под глазами набрякли мешки, весь он как-то ужался, еще больше скособочился. В душе Михаила ворохнулось сочувствие, и он пожалел, что зашел сюда. Однако когда Клим Антипыч начал расспрашивать о работе, о людях, его болезненность словно бы исчезла, смущало лишь несоответствие выражения одной и другой половины лица: одна – холодная, стылая, другая – живая, подвижная, изменчивая. На его вопросы отвечал длинно, подробно, невольно оттягивая время, когда надо будет сказать о том, ради чего и пришел. Что-то все-таки мешало рассказать об этом так же просто, как рассказывал о деревенских новостях. Помог сам Клим Антипыч:

– С Иваном Афанасьевичем хорошо сработались?

– Не знаю… – Заметил настороженность во взгляде Клима Антипыча, заторопился: – Не подумайте, что ругаемся. Этого нет. Но линия у него… непонятная. Честно говорить, обманом государства пахнет.

Настороженность не уходила из взгляда Клима Антипыча, и все его лицо стало одинаково неподвижным. Это путало мысли, стал говорить сбивчиво, не совсем так, как хотел сказать.

– Недооценка советской техники получается… Опять же, хищение колхозной собственности…

Все сказанное, чувствовал, повисло в воздухе. И воздух от этого словно загустел, обездвижился. Так бывает в грозу перед первым ударом грома.

Клим Антипыч приоткрыл ящик стола, пошуршал бумагой, бросил в рот таблетку, запил ее.

– А как поживает Степан Терентьевич?

«При чем тут Балаболка?» – подумал озадаченно он. Ответил:

– Что ему?.. Живет.

– Пчелы целы?

– Целы, кажись…

– Рассказывает о них? А? Пчела сама по себе мала и слаба, но когда их много и все они заодно – сила. Слышал такие рассуждения?

– Вроде бы слышал…

Михаил совсем сбился с толку. Что-то получилось не так, где-то допустил промашку. Где же? Ему хотелось пить, но он не осмеливался протянуть руку и налить стакан воды.

В кабинет вошел молодой сероглазый мужчина в военной форме без погон. Во всей его ладной фигуре, в выправке была особая, пожалуй, даже несколько чрезмерная подтянутость. Поблескивали гладко зачесанные волосы, безупречно ровная, снежно-белая полоска подворотничка кителя облегала шею, жарко вспыхивали медные пуговицы, на голенищах сапог играли блики.

– Наш новый работник товарищ Яковлев, – сказал Клим Антипыч.

– Дмитрий Давыдович, – Яковлев подал Михаилу руку.

– Манзырев, – назвал себя Михаил.