Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Докуда подкинешь?

– Вот Копытовку пройдём, Хапиловку, думаю, пройдём. А у Сыромятни встанем. Там гидроузел, сам знашь, плотина. Не спуститься мне на нижний бьеф.

– Добро. На Сыромятне и развернёшься.

– Про меня не думай. А вот компания твоя тут же на причал и переберётся. Слышь, большак?

– Переберёмся, – с порожка откликнулся Лавр.

– Там контора и кассы лёгкого пароходства. Аккурат в пять утра по воскресеньям первый «фильянчик» отходит. Человек под сорок наберёт и тронется.

– До пяти успеете?

– Второй час-то? Ага, второй. Ну, с запасом. Кругом топляк. В темноте шибко не пойдёшь, глядеть надо. Давай, большак, веди своих.

–– Господи, путешествующим спутешествуй, – Колчин поднялся со стула и перекрестился в угол, где плыла кувшинкою возжённая лампадка.

Когда перелезли через деревянный борт баркаса, стоявшего на якоре и качавшегося течением на привязи за домиком, сразу потеряли из виду Колчина на берегу. Но Толику хотелось думать, что их провожают, что дяденька Никола не уходит, машет им рукой. И Толик махал в ответ тёмному берегу, старательно выискивая ряды золотых пуговиц на двубортном кителе инженера. На баркасе не так уютно, как в сторожке, да хоть не лило сверху. Будка на носу наглухо закрывалась со стороны форштевня, а с противной стороны дверей не имела. Липа обняла мальчика и крепко к себе прижала, молясь: Троица Простая, Нераздельная, Единосущная, Единая Естеством, Светы и Свет и Три Святы и Едино Свято, Бог-Троица, сбереги людей, плывущих на водах Москвырекаю… Рядом на скамье примостилась напряжённая Вита, а глаза счастливые. Вещи бережно составили на скамье напротив. Девушки пробовали усадить ребёнка между собою, но Толик упрямо вылезал к краю, оставляя себе обзор за Лавром и лодочником под вихлявшимся на ветру фонарём. Старик-лодочник командовал рулём и покрикивал на Лавра, подливающего в бак солярку. Кораблик, добродушно пофыркивая, будто застоявшись и обрадовавшись заправскому делу, развернулся и встал на курс. Разбивая носом барочный лом, мусор и деревянную топь, прибитую к домику на воде, баркас повернул от сторожки к римским аркам екатерининского акведука и ходко пошёл вниз по течению.

Бармин громко что-то говорил помощнику, Лаврик так же громко отвечал. Но под крышу к троим сквозь ливень долетали лишь обрывки: буксировщик…восемь метров…Яуза-Гряуза…речной буксир… пожарное плавсредство…Яуза-Язва…паромная переправа… Дождь шкрябал крышу будки. Дерево баркаса навек пропахло рыбой, смоляной пропиткой и пенькой. Бармин, оставив управление на большака, заглянул к пассажирам, присел напротив, на лавке с вещами.

– Не сыпет на вас? Крыша-то худая.

– Спаси Христос! Не беспокойтесь.

– А ты капитан? – Толик внимательно оглядывал бушлат речника и фуражку.

– Капитан.

– А у тебя свисток есть?

– Свистка нету.

– Тогда ты не настоящий капитан.

– Может, и баркас тебе не настоящий?

– Я на большой пароход хочу.

– Вот на «фильянчика» пересядешь, там тебе настоящий и будет. Там и паро-винтовые, и всякие, с Волги весною нагнали.

– А мне братец купит свисток, и я стану – настоящий капитан.

– Э…колючка, ты сначала куклы брось, апосля поглядим.

Толик спешно упрятал в карман курточки фарфоровую китайскую куколку с младенцем.

Бесконечная ночь сочилась плотной темнотой и ливнем, тогда как по часам наступил новый день – воскресенье. Спустя время к Сыромятне подошли в полутьме и с дождём, но почти просохшие. Даже Лавр временами отвлекался от бочонков с соляркой и укрывался под крышей. Толик спал на руках у Липы; всем жаль будить его. Но за плотиной в выцветающем небе наметились очертания крыш и труб трёх «фильянчиков», стоявших на якоре ночью у бортового причала и ждавших первых утренних пассажиров.

Бармин взял мальчика на руки, ребёнок в руках старого речника качался, как на волнах Яузы-Гряузы, не просыпаясь. Девушки подхватили вещи и тронулись за Климычем. Замыкал Лавр, нагрузивший спину и две руки.

– Там на пути местечко одно будет, должно, к обеду завтра дойдёте, а по правде, так сегодня – воскресеньем. «Тихие пристани» называется. Поклонитесь от меня, оттуда я родом. Недалече, а навещаю редко. Ну…спит, капитан?

– Спаси Христос Вам, Назар Климыч.

– Во славу Божию!

Лавр с вала высокого берега, поверх плотины и здания конторы Сыромятнического узла, долго следил, как баркас старика, мерно пофыркивая, аккуратно разворачивался в узком полноводном русле и тронулся в обратный путь.

Заспанная кассирша в прорези закрытого окошка щурилась на непонятную троицу среди корзиночников, рассевшихся на длинной скамье под навесом напротив кассовой будки. У тех троих есть лица, не рожи. Всё пыталась понять, кто кому из троицы кем приходится. Из ранних пассажиров, ожидающих посадки под хлипким навесом, едва сдерживающим ливень, с дитём обреталась лишь одна девушка, чернявенькая, по виду, сама недавний ребёнок. За старшего у них, похоже, парень, видный, с русой бородкой, со статью, породой витязя былинного. Да, видно, зубами мается, раздуло щёку. Девушка, с выбившимися из-под зелёного берета русыми волосами совсем не схожа лицом с чернявенькой, что помоложе. А мальчик при них и вовсе рыжий. Наблюдения за очередью, выдумывание историй пассажиров – единственное условие, что примиряло с посменной работой на дальнем причале и положением служащей бывшую приму малаховского камерного театра. «Прима» прежде перешла со сцены в билетёрши. А теперь вот села в «слуховую будку» билетами торговать. Подальше, подальше от примитива, кустарщины и дикости происходящего в рабочем театре. Боярыню Мамелфу Димитровну, княжну Плавутину-Плавунцову, упразднили. Играют буффонаду с площадной лексикой, агит-балаганчики. До времени отворив дверцу кассы, подозвала высокого паренька – пригожий – выдала три взрослых билета на «сто девятый» в «капитанские» каюты нижней палубы, дитю билет не требуется. И перед следующим – акефалистой рожей – захлопнула окошко: осади, пролетарий, ещё три минуты до открытия.

Катер-пароход с наспех замазанным бортовым номером «сто девять» – новый для Москвы водный трамвайчик с двумя палубами отошёл от берега на середину реки, сдал назад малым ходом и ловко подкатил к самому дебаркадеру. Теперь в свете береговых фонарей на его борту выше ватер-линии отчётливо читалось новое название «Нинель». Дебаркадер под ногами пассажиров заходил ходуном и покачнулся; корзиночники из-под навеса толпой ринулись на берег. Но у трапа сорока осчастливленным пришлось выстроиться гуськом и, несмотря на ливень, проходить на борт мимо нахохлившегося вахтенного строго по билетам. Толик не проснулся ни под крики боцманмата, оравшего из тьмы во всё осипшее горло, словно в рупор, на замешкавшихся сигнальщика и матросов, ни под отправной гудок при отходе «фильянчика» от причала. Намаялся малец.

Когда задули свечи и лампады, проверили вьюшки и окна, заперли двери, тогда Большой и Малый дом, а за ними двор и сад, погрузились в абсолютную тьму, не нарушаемую ни