Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

единым проблеском света. Уличный фонарь напротив полисада повесил колокольцем ржавую вымокшую шляпу. Вишни-вековухи и груша-каланча стали будто ниже ростом и разбухли под тяжестью излившейся на них воды. Луна зародилась в тучах, да так и не взошла в ночь с субботы на воскресенье. Люди торопко прошли мимо флигеля, пересекли сад, вышли через дальнюю калитку в проулок и, не прощаясь и не оглядываясь, разошлись в разные стороны. Четверо взрослых с ребёнком свернули направо, вниз, к акведуку. Двое других, парень и девушка, повернув налево, пошли вверх по Ярославскому тракту в сторону Виндавского вокзала и Мещанских улиц.

Молчали.

Ни Подопригора, ни Мушка не расположены болтать; дождь, поздний час и события ночи тому не способствовали. Каждый оставался благодарен другому за молчание. Дважды встретили транспорт, идущий навстречу, катившийся с прихолмья: сперва неспешного водовоза с бочкой, потом визгливый военный автомобиль. А попутки не сыскалось: ни мотора, ни телеги. В ложбинах трамвайные пути залило, а с пригорка, от центра к окраине, вода шла потоком по мостовой и тротуару, заранее упреждая: трамваи тут пойдут не скоро.

Дождь как будто бы тоже клонил к низине, к окраине, к пойме реки; и двоим, идущим навстречу, противно бил в лица хлёсткими струями. Гора лицо прятал, Мушка, словно назло, выставляла – бей больнее. И всё же порядком вымокшим путникам повезло: у Пятницкого погоста нагнала попутка. Едва достигли Крестовской заставы, за которой показались зубцы близнецов-башен Геппнера и вокзальный шпиль с флагштоком, как с ними поравнялась карета «скорой помощи». Несуразный крытый тарантас с крестами по бортам едва тащился на взгорке. На козлах под козырьком ютился встрёпанным воробьём дедок, и сердито правил скользящей на подъёме лошадью. Подопригора пустился наперерез. Фургонщик останавливаться не хотел, указывал на красный крест, пенял на отсутствие всего святого у нынешнего горожанина –в будке больной и дохтур. Но сунутый в карман кредитный билет, убедил старичка-«воробья» взять попутчицу. Скорость у повозки невелика, и Мушка, поддерживаемая Филиппом, на ходу вскочила на облучок, махнув рукой провожатому. Гора побрёл через «железку» дожидаться Колчина в их с инженером келейке, грустя и не веря, как зачастую ни за что не хотят верить неприятному; не веря ни в свару, ни в кражу, ни в расставание, ни в скорый отъезд. В скверную субботу не веря.

– Вот непогодь. Четвёртый час кряду льёт, – обрадовался возчик попутчице. – Дожжь. Акромя дожжя и немае ничаво в мире. А ты, тае, глыбже-глыбже сидай, вымокла вся. Сёдни цельный день туда-сюда, туда-сюда – без отдыху. Как мой дежурит, завсегда так. А нас на фургон пересадили, тихоходный. Забижають. Новые моторы пришли, да мому разишь дадут. Ты, говорят, Полуторапавлов – стар, и профессор твой – песочные часы. А Полуторапавлов других стариков хуже? Я из «шуваликов», мы народ ловкай. «Шувалик» даже исть без работы останется, так побирушничеством прокормится. О, у меня дед был – завзятый попрошайник. Прадед – работник, из усмарей, а дед ужо «шувалик». Бывалыча сани зимой пожжёт со всех сторон, да с горелыми санями в Москву-то и отчалит. Да так складно расскажет, мол, погорелец, от пожара одне сани-то и осталися. И ведь подавали. И хорошо подавали. А как не подать, сани-то – вещь, факт, доказательство. За зиму насобирает, бывало, денег, да барином возвращается. С неделю гуляет, но всё никогда не спускал. Потом к попу пойдёт. Тот его за пьянство пожурит-пожурит, да и отпустит грехи-то. И всё село так, «шувалики». Молчишь, дочка? Не антиресно тебе? А ты, тае, молчи-молчи. И я смолчу. Или вот тайное те поведаю. Под нашей-то богадельней подземный ход имеется. Настоящий, с привидениями, как положено. И знашь, куды ведёть? На ту сторону, в саму сердцевину Сухаревой. А там Тита Окаянного клады. Во как. Молчишь? Ну, молчи. И я помолчу. Весь день говорить не с кем: одни больные, да мёртвые. А вот у нас прежде один мертвец выдающийся фигурировал. Фокусник. С цирком приехал. Человеков обманывал, а смерть не обманул. От болезни печени помер. Его апосля смерти никуда пристроить не могли. Японец, потому. Кто ж японца-то возьмёт? Никониане не взяли, староверы не взяли, магометане не взяли. Хотели у себя в подземелье зарыть, да всё ж сговорились с мусульманами. За их кладбищем, под курганом и зарыли. Молчишь? Ну, тае, молчи-молчи. И я молчать стану. И об чём гуторить-то. Разве нынче жисть? Невезенье одно. А почему Полуторапавлову не везёт? Да-к потому, что крещён «бабкиным погружением». У нас в деревне тогда попа не было. Ну така сами и крестили. Молчишь? Эх, не с кем говорить-то: одни больные, да мёртвые.

Дедок-возница притормозил, не доезжая Сухаревой площади, ему сворачивать к Шереметьевскому лазарету. Но попутчица сходить отказалась – передумала. Увидав сквозь завесу дождя жёлтые окна больницы, и горящим окно на третьем этаже возле водосточной трубы, какому она, проезжавшая мимо, каждый раз непременно молилась – спаси, спаси, Господь, хворающего там, Мушка надумала заглянуть к Леонтию Петровичу. Фургон свернул к открытой недавно в левом крыле станции «скорой помощи», подъехав к зданию с тылу. Здесь у распахнутых настежь дверей двое санитаров встречали будку с крестами. Они деловито и слаженно вытащили носилки с больным из тарантаса; оттуда же спрыгнул и врач с докторским саквояжем. Мушка, заскочившая от дождя под крышу и стоявшая в дверях, собралась у доктора спросить, как найти профессора Евсикова, как вдруг тусклый подъездный свет упал на восковое лицо мужчины, плывущего на носилках. Женский крик, помноженный гулким эхом парадного, разбудил дремавшего в ординаторской первого этажа дежурного эскулапа, услыхавшего в чужом ужасе, недоумении и боли имя собственного сына.

– Костик!..

Не разбудил тот крик лишь самого качавшегося в руках санитаров.

Места оказались совсем не выигрышными, у самой рубки, где первое время после отправления стоял гомон и топот, да всё казалось безразличным – лишь бы голову, где прислонить. «Капитанскими каютами» назывался отсек, разделённый переборками на две крошечные комнаты, видимо, в прежние времена бывший одним помещением, принадлежавшим капитану, да теперь сдавался за плату трудовому люду. В дальней каюте разместили Виту с Липой и вещи, а в проходной устроили Толика с Лавром. Когда разобрались со спальными местами, из иллюминаторов в каюту просочился сизый свет.

Дождик измельчал и сёк яузскую воду мелкой сечкой, но останавливаться не спешил. Вот тебе и Никола Летний. «Фильянчик», пыхтя и погуживая, отбивая склянки, позвякивая палубным колокольцем, скрупулёзно выруливал тесным руслом мимо фабричных построек и заводских зданий. Справа и слева по ходу дымили цеховые и котельные трубы. С мостов пароходику махали