Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов

Валентин не стал заводить мотор, на веслах пошел по течению. Видно уже было неплохо. Он чалился, выходил на берег, искал следы. Ничего не было. Он спустился до поворота, до последних островов. Ничего. Следы чаек да медведик небольшой набродил ночью по песку. Дальше смотреть не имело смысла.

Солнце уже поднялось и заиграло на вершинах островных тальников, тени потянулись по песку и холодной воде, но выглянуло оно ненадолго — все небо было затянуто серым свинцом. Валентин неторопливо греб против течения, возвращаясь домой. Погода в это время всегда приходила с запада — темные дожди лили дни напролет, ночами шел мокрый снег и по утрам под ногами было серо и скользко. Работать можно было только под крышей. За этой, иногда и двухнедельной, скукой всегда как будто неожиданно, но уверенно приходил морозный север. За час разгоняло тучи, появлялось солнце, и все замерзало... часто и насовсем, до весны.

С концом навигации наступало его время. Он спокойно занимался хозяйством, раз в месяц возил Анну отметиться к коменданту в Ангутиху. Посторонние люди к ним на остров забредали редко. Комендант с председателем совхоза могли заскочить выпить на дармовщину. Этих приходилось терпеть. Валентин представлял себе белый заснеженный Енисей, охоту, Гнедка, все лето вольно пасшегося на островах.

Валентин подплывал уже к своему «шалашу», где последний раз тяжело разговаривали с Сан Санычем, и услышал кашель. Прислушался. Подумал на собак, но кашель был человечий. На его лежанке из лапника скорчился тщедушный мальчонка, босой и в одних драных кальсонах. Он лежал, уткнувшись себе в колени, с закрытыми глазами и слабо и глухо кашлял. Это был кашель помирающего, Валентин его хорошо помнил — доходяги так дохали. Бессильно и почти беззвучно. Если бы не свернул за сетями, с реки не услышал бы. Он взял беглеца за плечо, тот не реагировал, тело было не холодное, но странно теплое. Валентин приложил руку ко лбу — у парня была горячка.

Он легко поднял его на руки, баран весил больше, и пошел к лодке.

Анна застыла на мгновение, увидев их в дверях, в ее лице многое мелькнуло, Валентин и сам об этом думал, пока плыл, но тут же постелила старое одеяло на лавку и помогла уложить. Парнишка был без сознания, бритый, очень худой, с потрескавшимися губами, с шелушащейся кожей, грязными руками и ногами. Прямо заморыш. Анна стянула с него кальсоны, просмотрела их, и, нахмурившись на вшей, вынесла из избы. Валентин курил, глядя на костлявые руки и ноги, на торчащие ребра, думал о чем-то строго и сосредоточенно. Анна вернулась с дровами, свалила у плиты.

— Давай затоплю, — Валентин присел к печке. — Доходит, видно, даже глаза не открывает.

— Легкие застудил... — Анна пересматривала мешочки с травами.

— Мама, а кто это? — высунулись из-под одеяла сразу две детские мордочки.

— Спите, рано еще! — Анна задвинула шторку. — В баню его надо, Валя! Если кто-то увидит... Ты что с ним думаешь?

Беглец опять начал кашлять слабо, будто и не кашлял уже, просто остатки жизни выходили.

— Да что тут думать, выхаживай пока! — нахмурился Валентин. — Не выживет он... на собачонку помирающую смотреть тяжело, а тут человек.

Вечером беглец открыл глаза. Мутные, вялые, ничего не видящие глаза умирающего. В бане было темновато, Анна поднесла лампу, мальчишка почти не реагировал на свет. Дала ему ложкой теплого куриного бульона. Он сделал пару глотков и его стало тошнить. Анна губами попробовала лоб. Температура держалась высокой, но он не потел и перестал кашлять. Закутала в ватное одеяло. Валентин вошел:

— Ну что?

— Не знаю, только бы не заразный... — Анна присела рядом с больным.

— В себя-то не приходил?

— Нет. Малиной с медом напоить, да он не пьет почти...

— Обрезанный он... мусульманин, видать, — Валентин наклонился, всматриваясь в лицо больного. — Совсем мальчонка еще...

— А лицом, как худой мужик... и глаза что-то мутные.

— От голода все такие. Может, баню как следует натопить да пропарить?

— Нельзя ему, — Анна заговорила, понизив голос, как будто их кто-то мог услышать. — Найдут его у нас — беда будет. У нас ребятишки...

Валентин молчал, не глядел на жену. Сел с другой стороны беглеца.

— Ангутихинские узнают, обязательно сдадут в милицию! — продолжала шептать Анна.

— Посмотрим... Пусть выживет сначала, что уж ты?

В этот момент больной засипел, будто что-то силился сказать, они присмотрелись к нему, но он лежал все так же полумертво, с закрытыми глазами.

Ночью Валентин лег спать на лавке в предбаннике. Прислушивался, когда беглец проявлял признаки жизни, насильно поил травяным отваром, бульоном.

Утром показалось, что парнишка умер, Валентин потрогал его, постоял хмуро и пошел за Анной. Анна приложилась ухом к груди — больной еще дышал.

На третий день он первый раз вспотел, начал шевелить руками и пальцами и стал пить. К вечеру у него начался сильный жар, Валентин растер его самогонкой, Анна настаивала травы, вспоминала, улыбаясь, свою бабку, та всех лечила.

Первый раз он посмотрел осознанно день на пятый-шестой. Взгляд был все такой же измученный и вялый, но в нем был вопрос. Вскоре, впрочем, вопрос исчез, он снова стал тихо бредить на своем языке. В этот же вечер он съел немного размоченного в молоке хлеба. Анна с Валентином уже привыкли к нему, и мысль о том, что он может умереть, была тяжелой, но по мере того как в беглеце проявлялись новые признаки жизни, Анна все больше и больше тревожилась. Ребятишкам было строго-настрого наказано не ходить к нему и ничего не говорить о нем, они согласно кивали светлыми кудряшками и тут же спрашивали, нельзя ли посмотреть только одним глазком и не всем сразу, а по очереди.

Выручала тяжелая октябрьская непогода, к ним никто не заглядывал. Беглец начал садиться, сам ел ложкой. Однажды вечером Анна не выдержала и зашептала, чтобы не услышали дети:

— Тебе за него двадцать пять лет дадут, Валя!

Валентин подшивал валенок. Молча на нее посмотрел, но тут же отвернулся к работе.

— Что предлагаешь? Оперу его отвезти? — он проколол подошву и вытянул иголку с суровой ниткой. — Сам все время думаю...

— Может, в Туруханск его отвезешь? Там интернат?

— Без документов?

— Скажет, потерял...

— Если я привезу,